— Он, вишь, к Могилевичу по оврагу добирался. А там крюк — метров четыреста. Так, вишь, решил на обратной дороге срезать. Напрямки отправился. А фрицам — как на ладони. Да еще с ящиком. Много ты уползешь… Ладно… Заряжай!…
Зычный крик Зюзина словно толкнул Андрея вперед. Перехватив винтовку, он кинулся по кромке оврага, пригибаясь, съезжая вниз вместе с сыпучей землей и снова карабкаясь кверху.
— Куда, куда?… — услышал он окрик Кармелюка.
— Снаряды, товарищ старшина!… Я мигом… — на бегу отозвался Андрей.
— Дурак, прихлопнут тебя. Там как на ладони все, насквозь…
Последних слов Андрей уже не слышал. Спасительный овражный отвес забирал вправо. Ему надо было выбираться наружу, под пули фашистских пулеметов.
Аникин выглянул из-за кромки. Танки отсюда казались еще ближе. До ближайшего, по которому бил из своей «сорокапятки» сержант, оставалось не больше трехсот метров. До убитого — метров пятнадцать. Отсюда его было хорошо видно. Андрей четко видел его руку, намертво сжавшую деревянную ручку снарядного ящика.
Они не сразу увидят его. Пока сообразят, пока начнут палить… Может быть, он успеет добраться до ящика. Но ведь еще нужно будет ползти обратно…
VI
Откуда-то, из самой глубины его памяти, вдруг всплыли слова. Он был совсем маленьким… бабушка стояла в углу, перед картинкой. Тем самым, таинственным и странным изображением. Эта картинка была большим страхом маленького Андрюши. Тусклая, потемневшая от времени и от того — страшная. И еще: она была одета в железную одежду. Как кольчуга богатыря или броня танка. От этого она казалась маленькому Андрею еще более зловещей.
К тому же папа почему-то очень ругался с бабушкой из-за этой картинки. Маленький Андрюша не понимал почему, но невольно подражал отцу — герою-красноармейцу, прошедшему Гражданскую войну. Наверняка у отца были причины для недовольства этой картинкой. И еще… Он боялся оставаться в комнате с этой картинкой наедине. Она всегда была темная и страшная. Они ютились в комнате поселкового барака всей семьей. Родители, бабушка, старшая сестра Оля и он. Угол был темный даже в солнечный день. А вечером, когда зажигали керосинку, темнота в углу сгущалась и дрожала от фитиля лампы, ужасная и живая. Но тот вечер… Андрей запомнил его на всю жизнь. Родителей не было дома и сестры. Они ушли в клуб, а его оставили с бабушкой. И он никак не мог с этим смириться и плакал, горько и безутешно. И бабушка баюкала его, баюкала, пока он не заснул. А потом он проснулся. Его разбудили слова. «Господи, Иисусе Христе и Сыне Боже, помилуй меня грешную…» А потом опять. Это был бабушкин голос. Он открыл глаза и увидел… Это была картинка. Та самая, но… совсем другая. Она горела и сияла, она светилась огнем. Сияющая женщина, в сверкающем платье, в сверкающих волосах, держала сверкающего мальчика. Ее лицо… оно было совсем не страшное. Оно было доброе. Оно было такое доброе и светлое, как у мамы, когда она наклонялась поцеловать его и сказать ему на ночь спокойной ночи.
Все это промелькнуло в голове Андрея, пока его губы, будто бы помимо его воли, шептали вслух: «Господи Иисусе Христе и Сыне Боже, помилуй меня грешного…»
VII
Сапоги проваливались в осыпающуюся по склону почву. Вскинув и уперев винтовку в край оврага, Андрей выжал свое тело, которое показалось неимоверно тяжелым, вверх, как на перекладине. «Они не сразу сообразят…» — твердил он, по-пластунски, метр за метром, подминая под свой живот каждую пядь стылой октябрьской степи. Он весь превратился в обернутый в гимнастерку и шинель клубок мяса и мышц, который карабкался по изрытой снарядами стерне. Ему во что бы то ни стало надо добраться до этого чертова ящика. «А может, они его совсем не заметят? — привязалась к нему шальная мысль. — Им сейчас явно не до тебя. Весь огонь вызвал на себя артиллерист. Он точно, как канонир с крейсера «Варяг»…»
Пулеметная очередь прошила воздух, на излете подняв фонтан из песка и глины в метре от него. «Ну вот, а ты уже начал беспокоиться… Нет, про тебя никто не забыл…» Над головой, справа и слева, свистели пули. Андрей уже ничего не разбирал. Хрипя и рыча, он лез вперёд как можно быстрее.
Ящик возник перед ним как-то неожиданно, вдруг. Чуть носом в него не уткнулся. Труп солдата пролежал здесь уже несколько часов и успел задубеть. Пальцы бойца, сжимавшие рукоятку, окоченели. Они были холодны, как лед, и тверды, как патроны от крупнокалиберного пулемета. Того самого, что бьет по нему без передышки. Похоже даже, что не один крупнокалиберный всерьез занят его никчемной боевой единицей. Слишком плотно обступила его пелена из пуль и делается все плотнее. Вот-вот совьется на нем свинцовым бантиком…
«Прости, братишка, прости», — твердили губы Андрея, пока его нож отжимал и отламывал от рукоятки мертвые пальцы, один за другим. Несколько раз убитый вздрогнул. Принимал на себя пули, предназначенные для Аникина. Уже мертвый, продолжал спасать незнакомого товарища. Но Андрея каждый раз обдавало холодным потом, словно мертвец неведомым образом ощущал надругательство над своими пальцами и выказывал резкое недовольство.
Но вот ящик освобожден. Тяжелый, делающийся тяжелее с каждым новым метром, он все время грозит выскользнуть из ладони ползущего Андрея. Просто ручка, прибитая сбоку, слишком широка в обхвате и мокрая от крови. Аникина всего лихорадит. Ему кажется, что ящик ведет себя так специально. Словно хочет во что бы то ни стало вернуться к своему настоящему хозяину. Андрей хрипит и рычит, это как-то помогает ему сдержаться, не вскочить на ноги и не броситься бежать куда-нибудь, на все четыре стороны. На верную смерть.
VIII
Он приходит в себя на дне оврага. Первые мгновения ему кажется, что он уже умер. Потом постепенно понимает, что он жив. Его несколько раз сильно садануло ящиком, вместе с которым он скатывался по склону оврага. Болели скула, живот и левая нога. Но какие это все мелочи… Господи… Он жив… Жив!…
Лихорадочное наваждение, которое охватило его там, в прошитой пулеметами степи, как-то разом отступило. Некогда ему тут разлеживаться. Его ждут сержант и Кармелюк. Как они там? Держатся? Ответом на немой вопрос Аникину был выстрел. Его звук долетел сюда с левой стороны. Оттуда, где на самом острие овражного клина располагалась «сорокапятка».
Боль в ноге все-таки давала о себе знать нешуточно. Припадая на ногу, Андрей потащил снаряды по дну оврага. Здесь все заросло лопухами и репейником. Идти мешал круто набиравший высоту подъем. Ноги запутывались в слежавшихся, непролазных клубах перекати-поля. Их тут было огромное количество. Наверное, надуло степными ветрами.
Нахватавшись репейных колючек, Андрей выбрался на склон. Хотя идти было и неудобно, но намного проще, чем по репейным джунглям. И левая не так сильно болела.
Вдруг Андрей услышал песню. Старшины и артиллериста еще не было видно. Но оттуда, из-за отвесного края оврага, все явственней раздавалось:
«Наверх вы, товарищи,Все по местам, последний парад наступа-ает!…Врагу не сдаё-отся наш гордый «Варяг»,Пощады никто не желает!…»
Ящик все сильнее тянул Аникина обратно, на дно оврага. Он вдруг почувствовал страшную усталость. Нога болела все сильнее. Силы уходили вместе с нарастанием этой боли. Шинель и винтовка вдруг обрели неимоверную тяжесть. Пот едко щипал глаза, градом катил со щек. Но у него не было ни сил, ни возможности обтереть лицо. Одна рука сжимала винтовку, другой он тащил тяжелющий ящик, пропахивая им, словно плугом, борозду на склоне.
В глазах уачало темнеть. Андрей явственно ощутил, что, если он скатится обратно вниз, сил дотащить боеприпасы у него не останется.
Там, впереди, пушечные выстрелы прекратились. Заработал ППШ старшины Кармелюка. Наверное, снаряды закончились. С новой силой, на два голоса, там, возле «сорокапятки», затянули второй куплет «Варяга».
Пели по-настоящему, по-мужски, басисто и протяжно, всю душу вкладывая. Это была любимая песня отца. Андреев отец пел ее так же, низким голосом, после бани сидя с матерью, с собравшимися в пятницу попариться свояками. Ящик тащил его туда, на дно оврага, а Андрей тащил его вперед, как будто по залитой кровью, охваченной огнем палубе.
«Все вымпелы вьются и цепи звенят,Наверх якоря поднима-ают…»«Наверх… якоря…»
И Аникин старался подняться на несколько шагов выше.
«Готовьтеся к бою!Орудия в рядНа солнце зловеще сверка-ают!…»
Он сам не заметил, как его голос вступил третьим в этот хор.
IX
— Гляди, сержант, Аникин снаряды прет. Ух, молодчина! А мы уж думали, тебя того, располосовали фрицы… — Голос старшины доносился откуда-то издалека. Так казалось Андрею. Он звучал гулко, будто раздавался в стреляной гильзе. И Кармелюк и артиллерист возникли возле него совершенно неожиданно. Артиллерист подхватил ящик и побежал к пушке.
