Что-то недоброе, металлическое звякает в его словах.
— Повезло тебе, Аникин… Искупил кровью!
Он как-то криво усмехается и, резко развернувшись, уходит решительным шагом.
Зиночка даже не оборачивается вслед старшине. Все ее внимание обращено на раненого.
— Рядовой Аникин. Перевязку проспите… — все воркует она. Ее серо-зеленые, лучистые глаза смотрят на него с улыбкой и каким-то нескрываемым, чисто женским любопытством. От этого пристального взгляда Андрей смущается. Ему кажется, будто она только что подсмотрела все его мысли.
— Как нога, солдатик?… — неожиданно участливо спрашивает она. Это неподдельное сострадание, звучащее в голосе санинструктора Зиночки, почему-то смущает Андрея еще больше.
— Терпимо… — сконфуженно бормочет он. Зиночка смотрит прямо ему в глаза. Андрей отводит свой взгляд и начинает кашлять.
— В медсанбат тебя надо отправить… — заботливо, чуть ли не по-матерински, приговаривает она. Ее пальцы быстрыми и точными движениями обрабатывают рану.
— Ой… — спохватившись, испуганно отдернула руку Зинаида. Кусочек ваты случайно задел пулевое отверстие.
— Не больно?… — испуганно спросила она.
— Нет… Зинаида Аксентьевна… — ответил Андрей. От ее прикосновений и взглядов, и в особенности от ее испуга, ему стало отчего-то совсем хорошо.
— Дурачок, какая же я тебе Аксентьевна?… — отчитывала она его, пока ручки ее перехватывали бинт. — Зови меня просто Зина. Ишь, выдумал — Аксентьевна…
— А вы правы абсолютно… И я так думаю… — ухарски ввернул Аникин. — Молодой и красивой женщине отчество никак не к лицу…
Зиночка вдруг совершенно покраснела. Щечки ее, бархатно-белоснежные, запунцовели, как два наливных яблочка, а пышные маленькие губки поджались в смущении.
— А ты, смотрю, комплименты отвешивать мастер… — произнесла она. Аникин сам не ожидал, что его неуклюжий комплимент так ей польстит. «Нечасто, видать, она слово доброе слыхала от комбата», — подумал солдат. Она словно мысли его читала.
— От майора-то затрещину скорее получишь, чем приятное что-нибудь… — со вздохом сказала она. — А все ж таки человек он был хороший. Семью свою сильно любил. Тосковал по ним… Вот и на мне вымещал, видать, тоску свою… А все одно — война проклятая… Так-то… отмучился человек, и Бог ему судья…
В словах ее не прозвучало ни осуждения, ни злости. Андрея удивило то, как Зинаида сказала про семью Михайлина — как-то по-бабьи просто, с искренним, выстраданным терпением и жалостью.
— Только в медсанбат отправлять меня не надо… — вдруг с упрямством сказал Аникин. — Рана пустяковая. На мне как на собаке заживает.
— Мне лучше знать… — отрезала Зиночка. Голос ее звучал властно. Этакая батальонная царица, не привыкшая, чтобы ей хоть в чем-нибудь перечили. Словно спохватившись, она оправдывающе добавила: — Лучше, солдатик, пока тебе переждать. Кармелюк уж больно зол ha тебя. И замполит. Сильно он штрафников не любит… Как бы они тебя не того… Рана у тебя вовсе не пустяковая. Пулеметной — навылет. Нагноение началось. Это не шутки…
По лицу ее вдруг скользнула еле заметная улыбка:
— А заживает на тебе как на собаке известно, почему. В госпитале-то за тобой, Ромео, уход был ух какой…
Андрея как ошпарило.
— Откуда ты знаешь?… — отрывисто спросил он.
Прежнее женское любопытство вновь сквозило в ее внимательных глазах.
— Гляди-ка, как ощетинился… Да уж знаю. Замполит письма досматривал, что к тебе приходили. Ты ж из штрафных… Так что капитану положено было. И из госпиталя. От Леры твоей…
Последние слова санинструктора Зиночки прозвучали неожиданно сухо.
— Ну ладно, замполит… А тебе откуда про Леру известно?… — Аникин еле сдерживался, чтобы не сказать ей в лицо что-нибудь грубое.
— Известно откуда. Попросила я капитана… А он мне ни в чем отказать не может…
— Шлюха… — зло процедил Аникин.
К его удивлению, Зиночка нисколько не обиделась.
— Уж очень она тебя любит, — вдруг сказала она. — А ты ее?…
— Не твое дело! — отрезал Андрей. Злость его отчего-то поутихла.
— Она красивая? Неужели красивей меня? — Слова санинструктора Зиночки звучали совершенно серьезно. Андрей растерянно смотрел в ее широко раскрытые серые глаза. Она что, ревновать вздумала?…
Зрачки ее заблестели. Вдруг она наклонилась к нему порывисто, к самому его уху. Андрей почувствовал небритой щекой касание ее русых волос, пьянящий запах ее атласной кожи. Голова закружилась у Аникина, когда его ухо, ощущая мочкой касание ее теплых губ, слушало ее прерывистый шепот:
— Обоз поздно отправят… Ты не теряйся никуда. Жди меня у осиновых зарослей. Смотри же, доковыляй… Приду любить тебя, солдатик…
Так же резко Зинаида отпрянула и, как ни в чем не бывало, разодрала бинт надвое, фиксируя на его ноге перевязку.
— Ну, не задерживай, боец… — с явной усталостью громко произнесла санинструктор Зинаида Аксентьевна и властно добавила: — Кто там следующий?!…
XIX
Когда начали погрузку лежачих раненых в телеги, уже совсем стемнело. Занимались погрузкой санитары из полевого медсанбата и команда бойцов, которую специально отрядил для этого старшина. Сам Кармелюк весь вечер ходил по позициям хмурый, чернее тучи. То и дело он посылал недобрые взгляды в сторону Аникина. Андрей старался не попадаться на глаза старшине. За вечерней раздачей еды выдали и обещанные граммы спирта.
Андрей остро чувствовал необходимость выпить. Слова Зиночки, сказанные ему на ухо, не выходили из головы. Казалось, что они, попав внутрь него, словно зерна неведомого растения, тут же пустили корни и теперь по секундам растут и ветвятся, проникая в каждую клеточку его организма. Два диаметрально противоположных чувства схлестнулись сейчас в его груди, сцепились, как два равносильных хищника, — любовь к Лере и вожделение, разбуженное в нем самочьим взглядом серых глаз санинструктора Зиночки.
Искреннее желание думать о Лере, о ее письмах, об их планах, которыми они делились друг с другом в своих письмах. Их планы, мечты были по-детски наивны, хрупки, как бумажные треугольнички, которые полевая почта доставляла двум адресатам, сведенным вместе и вновь разделенным центробежными силами кровавого круговорота войны. Но именно эти, бумажные, мечты вдыхали силы в рядового Аникина в те секунды, когда, казалось, последняя надежда покидает его бренную, обреченную оболочку. Здесь, в нескольких сотнях метров от врага, таких секунд набиралось слишком много. Они спрессовывались в бесконечные часы и сутки, которые, как бетонные доты, закупоривали сознание Андрея. И тогда он тянулся в нагрудный карман и нащупывал их. Лерины письма. Он даже не всегда их перечитывал, а попросту пробовал бумагу пальцами на ощупь. И этого становилось достаточно, чтобы то, спрессованное, отступило, впуская в грудь свежую порцию чистого и холодного донского воздуха.
В эти минуты Андрей явственно ощущал, что такое дух и его присутствие. Те дураки, что рассуждали о бесплотности духа, ничего не видели в жизни. Дух имеет свою плотность. Это плотность бумаги — тетрадных листков, исписанных карандашом. Карандашом, который держала рука Леры. Именно в них, в этих листочках, бережно хранимых в нагрудном кармане гимнастерки, Андрей черпал силу и крепость своего изможденного духа.
Ему стало как-то особенно больно, когда он услышал о досмотре писем. Как будто чьи-то грязные, жирные руки залапали, захватали что-то целомудренно чистое. Чьи-то… Известно, чьи… Где-то в глубине души Андрей соглашался: Зинаида права. Ему лучше сейчас в батальоне не оставаться. При мысли о том, что он столкнется лицом к лицу с капитаном, в нем подымалось то самое, звериное, клокотавшее внутри. Вряд ли он сможет сдержать себя. И еще этот чертов старшина. Только-только плечом к плечу отбивали танковую атаку и прощались с жизнью. И вот уже смотрит волком и готов разорвать на куски. Но возможного столкновения Андрей не боялся. Война, и в особенности штрафная рота, сделала его фаталистом. Семи смертям не бывать, а одной — не миновать… И правильно он не убил того немца. Почему-то Андрей вдруг явственно ощутил, что, не выстрелив в угоду комбату, он совершил очень важный для себя самого поступок. Мысль об этом укрепляла, как прикосновение к Лериным письмам. Чем больше Андрей об этом думал, тем безразличнее ему становились последствия его поступка. Да, черт возьми, он поступил правильно, и это самое главное.
XX
Совсем другое не давало Андрею покоя.
Зинаида… Ее теплые губы касаются его уха и шепчут. Этот шепот… Его кожа улавливает горячее движение воздуха и близость ее тела — пахнущего чистотой и желанием, взятого в тесный плен выстиранной и выглаженной гимнастерки. Ее груди часто-часто вздымаются под гимнастеркой. Ткань болотно-зеленого цвета, она натянута до предела тяжелыми полушариями грудей. Они возле самого его лица, и, кажется, они страстно призывают: «Бери нас… освободи нас…» И Андрей откликается на этот зов, и его неумолимо, словно в тягучую трясину болота, затягивает в зеленую мглу неодолимой страсти.
