Единственный раз он позволил себе пустить слезу, на рождество, когда к нему приехал отец. Он умолял забрать его домой, он никогда в жизни никого больше так не умолял, как отца тогда. Отец погладил его по голове, поцеловал в лоб и отказался. Его Нечай тоже ни о чем больше не просил.
После этого и мысли о доме стали ему неприятны. Он не сомневался – там его тоже ненавидят. Разве что мама… Мысль о том, что мама его ненавидит, оказалась для него непосильной. Мама бы увезла его из этого отвратительного места. Только куда? Нечаю казалось, что в любом месте все будут его ненавидеть и презирать.
Как ни странно, учился Нечай отлично. Он не прикладывал к этому никаких усилий, просто на уроках, когда все остальные ученики развлекали друг друга или спали, ему ничего больше не оставалось, как слушать. Спал он по ночам, потому что ночью ему тоже нечего было делать. Но учителя его все равно не любили, и розги доставались ему не реже, чем остальным. Теперь, когда он знал, как это больно, ему хватало сил терпеть наказания молча – их это выводило из себя. Однажды его секли до потери сознания – один из учителей заставлял мальчиков вслух читать молитвы под розгой: как только кончалась молитва, так сразу прекращалось наказание. Нечай не стал читать молитву и выдержал больше полутора сотни ударов, пока кровь не побежала на пол ручьем, и учитель не испугался. Нечай две недели пролежал в монастырской больнице, рядом со старыми, немощными убогими, жившими при монастыре, и больше учитель с ним не связывался – ему влетело от отца Макария.
Иногда сверстники предпринимали попытки задираться к нему, но на Нечая накатывала бешеная, совершенно сумасшедшая злоба, и справиться с ним никто не мог – его стали бояться. Он всегда оставался один, за шесть лет обучения не подпустил к себе никого. Ни разу. Но кто бы мог представить, насколько ему было плохо! Он не завидовал другим мальчикам, он продолжал презирать себя, ему казалось, что все помнят те первые две недели и тоже презирают его. Презирают и потихоньку смеются. Если бы он сразу догадался не плакать, если бы не позволил хотя бы смеяться над собой…
Пятнадцать лет ничего не изменили. Умом Нечай понимал, что все это глупость, его собственные выдумки, но так и не простил себе тех двух недель. И как только вспоминал о них, так сразу старался избавится от этих воспоминаний, не думать, забыть навсегда. Но мысли сами собой возвращались в стены школы за монастырской стеной, и лицо Парамохи не давало уснуть.
Он старался думать о теплой печке, все еще излучающей жар, о ночном походе в лес, и когда, наконец, снова задремал, до самого утра бежал вдоль полуразрушенной стены, и не успевал подхватить девочку на руки. Просыпался от тяжелого удара тела об землю, обливался потом – теперь уже горячим – и снова бежал вдоль стены.
Его разбудила мамина рука, вытирающая пот с его лица – для этого ей пришлось встать на табуретку.
– Мама, ну что вы с ним возитесь? – ворчала из своего угла Полева, – так ему и надо, пусть хоть во сне помучается. У него же вообще совести нет! Вчера опять пьяный явился среди ночи, перебудил весь дом.
Нечай, еще не открывая глаз, подумал, что в утреннем шуме чего-то не хватает, и только потом догадался – не стучал молоток Мишаты. Ну да, он же сам ему вчера руку сломал… Вот зараза…
– Сыночек… – ласково прошептала мама, – что ж тебе такое снится каждую ночь?..
– Это от пьянства, – фыркнула Полева.
Нечай приоткрыл один глаз и взял маму за руку, а потом, блаженно потягиваясь, потерся лбом о ее мягкое плечо.
– Все со мной хорошо, мам. Снится ерунда всякая.
Он не мог ей объяснить, что счастлив только оттого, что проснулся здесь, дома, от ее прикосновения. Нечай не видел ее пятнадцать лет, и не сомневался, что давно стал для нее чужим за это время. Но они встретились так, словно расстались лишь накануне, и снова чувствовать себя любимым, балованным младшим сынком было необыкновенно приятно. В десять лет Нечай этого не ценил.
– Хлебушка хочешь горяченького? Только из печки, – улыбаясь во весь рот, спросила мама.
– Хочу, – Нечай ничего не ел со вчерашнего утра, только пил.
– Мама, Мише этот хлеб в поте лица достается, между прочим… – вставила Полева.
– Пока я в доме хозяйка, – строго ответила ей мама. От ее строгости – беспомощной и добродушной – Полева все равно не замолкала.
Нечай неохотно слез с печи – все давно поели, мама успела испечь хлеб, и выяснилось, что руку Мишате он вовсе не сломал, подвернул только: сосед вставил сустав на место и сказал, что через три дня болеть перестанет. Так что Мишата со старшими ребятами уехал в лес – самое время валить деревья: соки по ним уже не идут, но и зимней сухости еще не появилось. Для клепок, из которых сделают бочки – в самый раз.
Груша сидела и покачивала люльку с младенцем, беспокойно заглядывая тому в лицо. Нечай подмигнул ей, а она снова прижала палец к губам и улыбнулась – вчера в темноте Нечай не разглядел, а она, оказывается, выбила передний зуб. Наверное, молочный.
Позавтракав – хотя время явно шло к обеду – теплым хлебом с молоком, Нечай снова пошел в трактир – забрать три рубля. Но встретили его еще на улице: приветствовали, хлопали по плечам, даже те, кто не бился об заклад, и те, кто проиграл деньги, и те, кто вчера не был в трактире. Нечай испытал некоторую неловкость от столь теплого к себе отношения, а вслед за неловкостью – недоверие.
Хозяин трактира выставил принесенный кирпич на полку – грязный, с одной стороны поросший жестким лишайником, а с другой – раскрошившийся от времени.
– Ну как? – спросил он, – видел оборотня?
– Неа, – ответил Нечай.
– Я ночью-то и не понял, что это ты приходил. Думал – приснилось. Утром проснулся – кирпич лежит! – хозяин расхохотался, – опять ты Афоньке нос утер! Сначала доход у него отобрал, а теперь и вовсе на посмешище выставил!
– Я это… три рубля хотел забрать… – Нечай опустил голову – восторг хозяина вовсе его не радовал.
– Забирай, конечно, – хозяин полез в ящик с деньгами, а потом не удержался и спросил, – ну как там, в лесу-то? Кто Микулу-то убил?
Нечай пожал плечами. Что ему сказать? Что ему чудились странные звуки? Что флюгер взлетел с башни? Что туман стелился под ногами? Ерунда это. Но на всякий случай Нечай все же ответил:
– Нехорошо там. Не знаю… Нехорошо.
– Рассказал бы, а? Ну, как зашел, что увидел, что услышал…
– Да ничего я не видел, – поморщился Нечай.
Он постарался поскорей выйти из трактира, ему не нравилось отвечать на вопросы, не нравилось, что все вокруг хлопают его по плечам и выражают если не восторг, то одобрение.
На рынке его ожидало то же самое. Он сжал губы и едва не начал грубить – каждый норовил спросить, что он видел в лесу. Нечай купил платок из тонкой шерсти, который стоил рубль двадцать, и на пару алтынов – леденцов для племянников. Подумал немного, и добавил нитку стеклянных бус для Груши – слишком серьезный подарок маленькой девочке, они стоили почти восемьдесят копеек, но Нечай поторговался и взял их за шестьдесят.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
