Раскрыв Священное Писание, Сильвестр прочитал для Иоанна Божьи слова — правила, данные Вседержителем царю земному. Бесстрашный иерей заклинал молодого государя быть ревностным исполнителем сих уставов.
Говорят, Сильвестр сумел вызвать перед царскими очами некое страшное видение, чем потряс его чувствительное сердце. Произошло чудо. Иоанн преобразился. Обливаясь слезами, он протянул руки к вдохновенному наставнику и властно потребовал от того: «Дай мне силы быть добродетельным!» И в тот ж миг получил эту силу.
Смиренный поп, не требуя для себя ни высокого имени, ни богатства, ни чести, занял место у трона и стал другом царя на долгие годы.
Первая тень пробежала между Иоанном и Сильвестром только в 1553 году — как раз незадолго до того, как брат Лаврентий, оседлав коня и усадив у себя за спиной плачущего Животко, помчался в Новгород на зов своего брата Флора.
После взятия Казани Иоанн, вернувшись в Москву, сильно занемог. Дивного в том ничего не было — ратные труды дались ему нелегко, а последствия их, хоть и победные для Русского государства, были тяжелы для человеческой души. Осталась песня — бродила по дорогам вместе со странниками, вроде тех, что повстречались Вадиму с Флором:
Казань-то город во крови стоит,Казанка-то речка кровью протекла,Мелкие ручьи горючими слезами,По лугам да все волосы,По горам да все головы,Да все головы разноличные…
Рассуждая, что в животе и смерти волен Единый Бог, больной царь пожелал, чтобы двоюродный брат его боярин Владимир Андреевич и прочие бояре целовали крест на верность сыну его Димитрию. Царевичу не было от роду еще и году, и бояре боялись, что властью завладеют Захарьины, ближайшая родня царицы. Поэтому многие из бояр пожелали посадить на царство Владимира Андреевича и не желали целовать крест Димитрию.
Сам Владимир Андреевич разделял это мнение. Так возникла боярская смута. Поднялся шум, крики, зазвучали укоризненные речи, посыпались даже бранные слова. В выражениях в ту эпоху не стеснялись даже при царском дворе. Иоанн слышал всё это, но был бессилен, потому что лежал как пласт и едва мог шевелить языком. Куда больному перекричать дюжины здоровых луженых глоток!
Однако смятение понемногу улеглось, бояре одумались и за два дня присягнули Димитрию, а Владимира Андреевича принудили дать клятву силой.
Хоть Сильвестр и не буянил вместе с остальными, однако исполнил царскую волю неохотно и сердцем был за князя Владимира Андреевича. Он недолюбливал царицу, а пуще того — ее братьев, которые везде, где могли, ему досаждали.
Добра из смуты, как водится, не вышло никакого. Государь Иоанн Васильевич выздоровел, а ненависть к боярам еще пуще укрепилась в его сердце. И на Сильвестра появилась у царя горькая досада.
После того, как болезнь оставила Иоанна, он по обыкновению отправился по монастырям на богомолье. И в одном из таких монастырей нашел Иоанн себе нового собеседника — инока Вассиана, старого доброхота своего отца Василия. Царь зашел к нему в келью и начал говорить с ним, а в разговоре спросил: «Как мне царствовать, чтобы великих и сильных мира сего держать в послушании?» Вассиан по своей старинной злобе к боярам отвечал: «Ежели ты, государь, желаешь быть самодержавцем, то не брал бы ты себе ни одного советника мудрее себя самого».
Это злое слово пришлось царю по душе, и Сильвестр, который порядком ему прискучил своей твердой волей и уверенной манерой едва ли не приказывать государю, сделался для Иоанна как будто чужим.
* * *
Дорога до Новгорода была наезженной, ночевать остановились в хорошо знакомой корчме, а наутро опять в путь. И вот увидел Лаврентий впереди себя на дороге странного человека: шел он, размахивая головой при каждом шаге — то влево, то вправо, руками по воздуху загребал, точно плыл, и разговаривал сам с собой.
Осадив коня, поехал Лаврентий рядом с безумцем. А тот услышал, что кто-то поблизости есть, остановился и обернулся. И увидел Лаврентий молодое лицо, озаренное веселой, радостной улыбкой.
— А здравствуй, добрый человек! — закричал этот незнакомец и бросился бежать к Лаврентию.
Он улыбался и улыбался, но радость вдруг исчезла из его глаз, запрыгал в них испуг, и губы задергались.
— Кто ты? Кто ты? — закричал он, точно курица закудахтала. — Откуда ты? Куда ты?
— Тише, тише, — молвил Лаврентий, наклоняясь к нему с седла. Животко за его спиной сжался, затих. Испугался мальчишка безумца.
— Кто ты? — снова закричал незнакомец. Теперь улыбка на его лице напоминала оскал.
— Я — брат Лаврентий из Волоколамского монастыря, — сказал Лаврентий. — Слыхал о монастыре преподобного Иосифа?
— Я… Иосифа? — залопотал безумец и затряс головой. Слезы покатились из его глаз. — Кто я? Кто я? — повторял он бессильно.
Лаврентий спустился на землю, тронул незнакомца за плечо. Оказалось — горячее, словно его трепала лихоманка.
— Погоди, ты не плачь и не торопись, — сказал Лавр тихо. — Мы с тобой сейчас хлеба поедим, выпьем воды, у меня еще хохолки сушеные остались, вкусные…
Животко остался сидеть верхом на лошади. Лошадка опустила голову, щипнула травы и как бы с недоумением глянула на людей: что не едут-то, что сидят-то на земле и болтают без толку?
Между тем незнакомец все плакал и бормотал, а после смеялся и принимался хватать Лавра за руки.
— Поешь, — уговаривал его Лавр. — После поговорим.
Незнакомец проглотил несколько кусков хлеба, едва ли замечая, что ест, а затем сказал:
— Ну, как-то меня нужно называть, а?
— Буду звать Пафнутием, пока своего имени не вспомнишь, — решил Лавр.
Он не сказал — почему Пафнутием. Просто на ум пришло. Но незнакомец вдруг подскочил и затрясся.
— Меня Пафнутий зовут! — закричал он. — Точно! Пафнутий! Меня Пафнутием окрестили! Ты сказал, и я сразу вспомнил! — Он уцепился за пальцы Лаврентия, вперился ему в глаза жадным взором: — А теперь скажи, как отца моего звали! Скажи его имя!
— Не знаю, — растерянно проговорил Лавр. — Не знаю я, брат… «Пафнутий» как-то само сказалось, а про твоего отца мне ничего не открыто… Сам-то ты что помнишь?
Пафнутий нахмурился, начал напряженно думать, но потом вдруг расслабился, и слезы сами собой потекли по его щекам.
— Ничего не вспоминаю… Выпил я что-то. Какую-то отраву…
— Видать, в мотыло это питье для тебя обратилось… — сказал Лавр сочувственно, ибо и отца своего, разбойника Опару Кубаря жалел, когда тот крепко выпивал и наутро маялся головной болью.
— Не знаю я, — с тоской повторил Пафнутий. — Теперь уже и сомнение меня берет, точно ли Пафнутий мое имя…
— Погоди пока с именем. Вспомнишь другое — имя само на ум придет, — успокоительным тоном заметил Лавр. — Куда ты шел?
— Не знаю… Может, в Новгород? — предположил молодой человек и вдруг опять весь озарился прежней улыбкой. — Точно, в Новгород я шел!
— А для чего? Не помнишь? Не мучай себя, не вспоминай… Я тоже в Новгород направляюсь. Есть у меня одна мысль, — неожиданно для себя проговорил Лаврентий. — Если она подтвердится, найдешь в Новгороде друзей. Если же ошибаюсь я… то все равно друзей найдешь. Не плачь больше.
Пафнутий недоверчиво посмотрел на него.
— Ты добрый? — спросил он.
— Божьей милостью, — ответил Лавр. — Когда от своего сердца делаю, тогда злой. А когда по заповедям стараюсь — тогда случается и хорошо поступить.
— Добрый, — вздохнул Пафнутий. — Ты ругаться не будешь. Меня, по-моему, прежде крепко били. Я этого дела боюсь. Должно быть, помню, как это плохо, когда тебя по голове бьют.
— Я тебе это и без всякого воспоминания скажу, — засмеялся Лавр. — Когда по голове бьют, это очень плохо.
Пафнутий опять схватил его за руку. Лавр почувствовал, что парня бьет крупная дрожь.
— Если мы их встретим, ты меня не отдавай, — зашептал он, кося глазами по сторонам. — Ты меня к себе забери. К Иосифу преподобному. Я все выполню, что скажешь.
— Договорились, — обещал безумцу Лавр.
И дальше двинулись шагом, потому что Пафнутий бежать не мог. Животко с высоты коня поглядывал на найденыша, недовольно морщил брови и шевелил губами. Что-то его настораживало в этом человеке. Обычно сумасшедшие, блаженные, бродяги не вызывали у Животко отвращения. Он и сам принадлежал к этому племени, воспитанный Неделькой на большой дороге. И все друзья, и Неделькины, и самого Животко, жили на дороге и от дороги кормились.
Но те были, при всей своей «блаженности» все-таки обыкновенными людьми, можно сказать — здоровыми. А этот незнакомец, Пафнутий, — если его действительно звали Пафнутием, — таил в себе нехорошее. И Животко звериным чутьем подростка, всем чужого и недоверчивого, это улавливал. Хорошо Лавру — он Божий человек и ничего не боится. А он, Животко, боится всего. И жизнь показала, что не напрасно.
