– По логике это так, – сказала Мария. – Но как только я увидела этот сад, эту веранду и особенно эти сосны, я поняла, что он был папе дорогой, этот дом. И что он должен быть дорогой для всех вас.
– Да, – кивнула Татьяна Дмитриевна. – И папе, и нам.
– Я думаю, он хотел бы, чтобы этот дом вернулся к вам. Я просто сделала то, что он и сам сделал бы для вас.
Сестры сидели на той самой открытой веранде, которая так понравилась Марии, как только она увидела этот дом три года назад. Тогда он принадлежал чужим людям, стоял заброшенный, и угадать в его унылом запустении родные и радостные черты можно было с трудом.
Теперь же радость жила в нем глубоко и ясно. Татьяна Дмитриевна и Мария чувствовали ее одинаково, хотя одна жила здесь постоянно, а другая приехала сюда сейчас впервые после того, как этот дом был куплен.
Три дня назад началось бабье лето, необыкновенно теплое, и окно на втором этаже было открыто. Из него донеслось хныканье младенца, потом ласковое воркованье: «Митюша проснулся, ах ты мой маленький!»
– Я не думала, что такое возможно, – сказала Татьяна Дмитриевна.
– Что? – не поняла Мария.
– Что Оля способна так резко переменить свою жизнь. Она всегда была… даже слишком размеренная. Она не знала в жизни ни тени горя, и слава богу, кто бы его ей пожелал. Но от этого, мне казалось, она жила в такой стоячей, в такой, знаешь, дистиллированной воде, что иногда за нее становилось даже обидно: что же, вся жизнь у нее и пройдет в таком вот однообразии? Нет, я говорила себе, что это однообразие счастья, и прекрасно, но все же…
– Я, конечно, не знала, как Оля жила раньше, со своим первым мужем, но… – проговорила Мария.
– Она жила с ним двадцать лет, – напомнила Татьяна Дмитриевна. – Как бы ни было, пусть со стороны казалось скучновато, но ведь это, считай, вся ее жизнь. Трудно было ожидать, что она захочет другой, новой. Что ей в сорок лет хватит на это воодушевления.
– … но мне кажется, что сейчас она счастлива, – закончила свою мысль Мария. – Герман любит ее и сына. Это очень много.
– Да, немало, – усмехнулась Татьяна Дмитриевна. – И Оля его любит. Не сына, это-то само собой, а Германа, – уточнила она с некоторым удивлением. – А вот это уже, учитывая, что она знает его чуть больше года, гораздо менее понятно.
Мария засмеялась. Ей было легко в этом доме, легко с сестрой, и когда она сидела на открытой, просторной, обнесенной ажурной деревянной решеткой веранде, то жизнь казалась ясной, как воздух бабьего лета, и было ей понятно, почему их с Таней отец любил этот тавельцевский дом.
За воротами послышался гул машины.
– Легок на помине, – сказала Татьяна Дмитриевна. – Явился семейство забирать. Соскучился за день!
– Он же тебе нравится, Таня, – заметила Мария.
– Ты права, стала я старая брюзга, – улыбнулась Татьяна Дмитриевна. И добавила почти смущенно: – Понимаешь… К Андрею-то Оля ровно относилась, спокойно. То есть она, конечно, была уверена, что это вот и есть любовь, но чувствовалось же, что она не по уши в него погружена. А теперь – ты глянь только.
Мария обернулась и посмотрела вверх, куда кивком указала сестра. У открытого окна второго этажа стояла Ольга. Не надо было долго вглядываться в ее лицо, чтобы понять, что означает сиянье, которым оно озарено, и не озарено даже, а подсвечено изнутри.
Ольга смотрела, как Герман открывает калитку и идет по аллее к дому.
– Да, – сказала Мария. – Это даже я вижу и сразу понимаю.
– Ты! – хмыкнула Таня. – Ладно бы я удивлялась – меня уже старость обязывает ничего такого не понимать. А ты-то у нас, считай, дитя, Олина ровесница.
– Я на полгода старше Оли, – улыбнулась Мария.
– Это что-то значит разве только в детском саду. Уже в школе становится все равно.
Ольгин муж поднялся на веранду.
– Здравствуйте, Татьяна Дмитриевна и Маша, – сказал он.
Приветствие прозвучало рассеянно. И таким же рассеянным был взгляд, которым Герман скользнул по лицам родственниц. Спустя мгновенье он уже снова смотрел только вверх, на окно, у которого стояла Ольга.
– Здравствуйте, Герман Тимофеевич. – Во взгляде Татьяны Дмитриевны изумление смешивалось с восхищением. – Что ж вы так долго не едете? Жена ваша уж все глаза проглядела в светелке.
Взгляд, который Герман перевел на тещу, стал более осмысленным. Потом он рассмеялся.
– Татьяна Дмитриевна! – сказал Герман. – Ну что поделаешь? Надо же хоть когда-то в жизни выглядеть наконец идиотом.
– Надо, – согласилась Татьяна Дмитриевна. – Вам обоим это отлично удается.
– Я раньше тоже иронизировал, – усмехнулся Герман. – Пока сам с этим не столкнулся.
– А вы знаете, что беседуете как блаженные? – спросила Ольга из окна, перегнувшись через подоконник.
– Мы и есть блаженные, – ответил Герман. – Я, во всяком случае.
– Я сейчас к тебе спущусь, – сказала Ольга.
И по тону, и по смыслу ее слов было похоже, что к этому заговору блаженства она присоединяется с удовольствием.
– Не надо. Я к тебе поднимусь.
Герман исчез за дверью дома. Ольга отступила в глубь комнаты и притворила окно.
– Вот так вот, – сказала Татьяна Дмитриевна. – Зря мы его с ужином ждали. Только ты напрасно проголодалась, Маша, а ему все равно.
– А вот и не зря вы ждали, – послышалось вдруг. – Я, например, голодный как волк. Так что большое спасибо вам скажу, если вы бедного путешественника накормите. Здравствуйте.
Эти слова донеслись из-за куста черноплодной рябины. Теперь, в октябре, она полыхала багровыми листьями так, что напоминала неопалимую купину. Может быть, поэтому явление из-за нее человека выглядело очень эффектно.
– Это вы путешественник? Христофор Колумб? – поинтересовалась Татьяна Дмитриевна, изучающе оглядывая неожиданного гостя.
– Нет, я посуху прибыл. Из Сибири.
– Уже интересно! А почему к нам?
– Да вообще-то я к Герману Тимофеевичу в клинику прибыл, – объяснил гость.
Мария едва сдержала улыбку. Учитывая, что Герман ветеринарный врач, визит человека в его клинику выглядит странновато. Впрочем, может быть, он коллега Германа и приехал в командировку.
– Что ж, проходите, – сказала Татьяна Дмитриевна. – Накормить путника – святое дело.
Пока она накрывала скатертью стол на веранде, Мария принялась носить из дому тарелки и столовые приборы, заодно разогревая жаркое, которое давно уже остыло, и перекладывая сметану из банки в глиняную мисочку.
Сметану, как и молоко, и яйца брали в ближней деревне. Всем этим – свежими продуктами, едой на воздухе – тавельцевская жизнь была похожа на провинциальную французскую, Марии привычную.
Жаркое наконец разгорелось. Мария переложила его из чугунка в глубокое обливное блюдо.
