Вот на что можно разменять талант: долго учиться рисовать, а потом рисовать половые органы и голых баб в разрезах, писать о групповом сексе и сперме, текущей по пищеводу в желудок, о латексе и бандитах из города Бобруйск. Можно учиться петь и после петь матерные песни в таком-то дорогом кафе под аккомпанемент неуемных синтезаторов, а вечером смотреть на растолстевший бумажник, предвкушая ужин, новые флаконы духов, бутылочку коньяка, новый джип, костюм, сшитый тем-то.
Сейчас трудно быть реалистом, ведь окружающая реальность иррациональна, алогична, беспорядочна, абсурдна. Трудно выстраивать «чистые», холеные сюжеты, ибо все переплетено и перетекает друг в друга, как липкая грязь под ногами или переминаемая пальцами жвачка. А герои… Массовость, разные типы, направления, секты, течения. Все сожрало само себя. Мир, как процесс самопожирания, превращения сожранного в дерьмо и новое перерождение дерьма в плоть.
* * *
И все же, когда я иду по городу, то слышу музыку. Эта музыка легка, едва уловима. Она парит, она звучит независимо от окружающих домов, их возраста, архитектуры, не зависит она и от рас людей, проходящих мимо, от их одежды, от того, улыбаются они или матерятся, и распухши, угреваты или красны от выпитого их носы. Иногда мне легко, я готова поверить, что еще немного – и взлечу. Иногда я иду, ругая все вокруг, но музыка звучит. И тогда начинаю осматриваться вокруг и видеть. Прошлое, наложенное на сейчас, образует нить или галерею взаимообусловленных деталей, картин, вещей, сюжетов, примет. Я начинаю воспринимать «сейчас» как частицу некой уходящей в «после» плоскости и музыки. Я начинаю верить в Бога и в справедливость всего, что он делает. Я продолжаю играть свои роли и врастать в них. Так невидимые руки день ото дня все четче рисуют меня и окружающее. Но я все еще надеюсь избежать компромиссов.
* * *
Последнее время меня подкупает идея документального реализма, стирающая границы жизни и искусства. Главный герой у меня уже есть – художник Коля Ельников, с головой утонувший в мечтах стать великим художником. Он говорит, что совсем скоро станет великим деятелем поп-арта, а я в это время буду чистить туалеты. Молчу, потому что списываю его грубость на счет проблем, которых у него сейчас хоть отбавляй и потому, что не знаю, чем бы ответить на подобное хамство.
Ему не нравится, как я пишу. Предложил зайти в гости к настоящему писателю, познакомиться. Писатель Алексей Андреев жил в доме у Киевского вокзала, он оказался худым человеком лет тридцати, бритым наголо на тибетский манер, в очках с черной оправой. Они обсуждали какой-то сценарий, а я сидела на диване, слушала восточную музыку, вдыхала запах сандала, рассматривала прилепленный к голубеньким обоям рентгеновский снимок черепа в профиль и потрясающий вид из окна на движущиеся по проспекту огоньки фар.
Потом мы пили кофе, ели каштаны, и я читала его коротенькие рассказы о невидимых людях и безумных девицах. Поняла, что нельзя сочинять в пустоту, лучше найти достойную личность и для нее рассказывать. Как бы сидишь за столом, на одном конце ты говоришь, понятно и откровенно, на другом кто-то конкретный слушает. И рассказать так, чтобы на другой стороне стола это было принято, прочувствовано. А кого из моих знакомых можно было бы выбрать в слушатели? Друзей-журналистов? Или музыкантов, перебивающихся в неблагодарном андеграунде, которые изредка заходят ко мне в гости, в том числе, чтобы пообедать? О родственниках и говорить нечего, им все одно, что писатели, что психи. Писательство, говорят – это от сублимации сексуальной энергии. Это, говорят, уход от реальности в мир выдуманных образов вследствие неумения жить. А сами квитанции на свет по часу заполняют. Но кто же тогда?
Может быть Бог. Просто мой единственный и неповторимый Бог, которому не безразлична я, который знает все мои мысли и поступки, возможно, именно он подстраивает некоторые ситуации жизни так странно и необычно, чтобы они превращались в текст. Может, вся жизнь – это и есть большой разыгранный текст. К тому же, когда общаешься с Богом, общаешься с лучшим. А ведь так хочется рассказывать свои истории кому-то, кто лучше меня.
Пока я все это думаю, писатель Андреев, живущий на свои гонорары из глянцевых журналов и на пенсию мамы, и Коля беседуют о том, что из Москвы пора уезжать. А для кого они все это делают? Не верю, что для себя. Чего бы я делала для себя? Ехала в машине и смотрела в окно долго-долго. Или качалась бы на качелях.
Мы встречаемся с Алексеем глазами, и я спрашиваю, что лучше: выдумывать свои произведения, а после, по неведомым обстоятельствам, переживать придуманное, которое вдруг обращается в предсказание, или же брать сюжеты прямо из жизни, но тогда на каждом шагу путаться, забывая, где жизнь, а где литература? Алексей многозначительно глотнул кофе из чашечки, пустил в потолок столб табачного дыма и изрек, что нужен синтез, а в целом никаких рецептов нет, ведь никто не знает, как надо писать и, тем более, как следует жить.
* * *
Мы идем по темной улице, по Садовому кольцу, в сторону ночной Триумфальной площади. Каждый думает о своем. Сыро, мелкий дождь, серые дома. Коля тихонько поет какую-то песню Вертинского. Потом останавливается напротив меня, смотрит с высоты своего роста и, неожиданно, заявляет: «Я тебя люблю, давай поженимся». Вот мгновение. Серый фундамент здания, черный сырой асфальт, капли, темная фигура Ельникова, мы стоим недалеко от «дома Булгакова», мимо проносятся уютные машины, Москва в огнях вывесок и рекламных щитов. И мне кажется, что рядом с ним не я, а какая-то школьница-троечница, в детском восторге обнимаю его, целую и ничего не отвечаю. Он напевает какое-то танго двадцатых годов, которые он очень любит, что-то типа «не уходи, останься, это ведь не шутка», шутка хорошо рифмуется с «жутко», а потом – «жизнь и сердце отдам».
И тогда я отвечаю, что согласна стать его женой. Меня охватывает восторг: как здорово! А вдруг он действительно меня любит, ведь такого человека, как я, нет и не будет больше нигде в мире.
Коля указывает на проезжающую по Триумфальной площади машину, обещает подарить мне такую же в Берлине, когда-нибудь потом. А я делаю совсем неуместное заявление, что скорее всего этого не будет, ведь мы поженимся и вскоре станем бомжами.
* * *
Смотрю на себя в большое зеркало в коридоре моей квартирки. Я и не я, мой персонаж, будущая жена художника в стиле поп-арт, Коли Ельникова… романы заканчиваются на разлуке или на свадьбе. Семейная жизнь крайне редко интересна, она рутинна, тонет в быту и привычках. Анна Каренина, господа Мармеладовы по соседству с семейством Батлеров. Тоска и депрессивная тема. «Уберись на кухне», «blah-blah-blah» – аккомпанемент телевизора, магазины, продукты, работа, пыль на мебели и вещах. Ванна и нестиранные неделю тряпки. Лето, начало осени, слишком сильно топят, в комнатах душно, жирок, разбросанное нижнее и верхнее белье, не отмытая гарь на сковородке, презерватив под матрасом. Потом вдруг дети, внебрачные развлечения, ссоры, морщины, крики, таблетки. Становишься размеренной и степенной, уже не побежишь, сорвавшись с места. Уже не полетишь. Внутри начинает прорастать неторопливая и ленивая коровушка. Все по полочкам. Распорядок дня и планирование бюджета. Приличие. Уравновешенность. Размеренность. Разумность. С кем бы то ни было. Скукотища.
Я тоже устала от этого повествования и от очередной выходки своего главного героя и решила подарить себе небольшой антракт.
В антракте я и моя подруга Кимса спешим по Крымскому мосту, в клуб ЦДХ, где должен быть концерт наших друзей, авангардных музыкантов. Кимса очень веселая девушка, наполовину кореянка, с умными, слегка раскосыми глазами и густыми, черными волосами. Идем мы не молча, а в заморозках поздней осени обсуждаем мое предстоящее замужество. Она говорит, что не верит ни одному его слову, еще неизвестно, кто он и откуда. Может, он попросту хочет получить вид на жительство и московскую прописку. И, противореча себе, она тут же спрашивает: «А вдруг это любовь!? Ты понимаешь, где ты со всеми твоими тараканами найдешь второго такого же человека, а вдруг это – раз в жизни, а все остальное будет ординарно и скучно». Мы сходимся на мысли, что надо все же точно разузнать, кто он. Где-то вдалеке, как приз, маячит лакомым кусочком Берлин.
Клуб. Потолок из зеркальной плитки. Стойка бара, столики в нишах, множество молодых людей и девушек, как молоденькие зверьки, пьют пиво и зыркают блестящими глазенками по сторонам. В центре – подиум. На подиуме я и Кимса танцуем в обнимку, изредка чмокая друг дружку в шею. На сцене надрывно поет друг, Филипп, титулованный нами Оригинальным. У него рыжие кудряшки и острая бородка. Он поет на английском, скрежещут, лязгают и грохочут гитары. Мы с Кимсой пьем пиво из одной бутылки, совсем распоясались, а снизу на нас удивленно поглядывают люди. На потолке все отображается кверху дном, мы танцуем на головах, Оригинальный стоит на голове, стойка бара перевернута, а пиво течет снизу вверх. Но согревает. Мне так хорошо, так счастливо, что даже не нужно никаких сюжетов, ничего. Написать, что ли про нас с Кимсой, какие мы красивые, когда вместе, какие мы живые и непредсказуемые. Дети, уже вышедшие из детского и даже отроческого возраста, но все равно, вечные дети.
