Посмеялся барин и говорит:
— Ну ты в карман за словом не лазишь! Ловко всё поворачиваешь.
А мужик на это:
— Да ведь знаешь, барин, с ними, с медведями-то, иначе и нельзя. Необразованные! Ему не намекни, он сам-то и не догадается.
Как нужда от старика отказалась
Старик со старухой жили, как все равно таракан с мухой — старик день и ночь на печке в теплом местечке лежит да лежит, а старуха, как муха, все жужжит да жужжит.
Жили они поживали, не столько наживали, сколько проживали. В былое-то время старика знали за доброго пахаря. А старуха жала — говорили: «Таких мало!» Молоды были — работящими слыли. А как состарились, так и открестьянились — силен-ки-то не стало. Была у них лошадь Карюха, свели на базар, продали, а деньги прожили. Была корова. Рыжонкой звали, и эту продали, а деньжонки туда-сюда размотали.
И дожили старик со старухой до такого времечка, что есть им пришлось помаленечку, а потом и вовсе с утра до вечера куснуть нечего.
А старик все лежит. А старуха все жужжит:
— Ступай, старик, в люди, мучицы займи. Хоть блины испечем.
А старик:
— Не дадут нипочем. Знают, что мы долг отдать не в состоянии.
Все же доняла его старуха. Вот он с печки слез, подтянул пустой живот пояском потуже и пошел муки занимать.
Приходит он к богатому мужику, просит мучицы взаймы или хоть хлебца кусок. А богатый говорит:
— Не то что кусок, дал бы целый пирог, да больно у тебя лоб широк. Поди-ка, поработай.
А старику какая работа, он обессилел, ему бы только поесть да на печку залезть.
Пошел он к бедному мужику. Объясняет — так и так, есть вовсе нечего:
— Дай хоть хлебца на ужин.
Бедный мужик полкаравая дал, головой покачал и спрашивает:
— Да ведь вы все вроде ничего жили? Как же это ты до такого положения дошел?
Вздохнул старик и говорит:
— Да ведь как, милый, дошел — нужда довела. А Нужда-то как раз в этом доме жила, у самого этого бедного мужика. Семья у него была большая, ребятишки малые, ну и, конечно, сколько он ни работает, сколько он ни заработает, всё у него нехватки да недостатки. Как говорится: «Один с сошкой, а семеро с ложкой». А для Нужды такое положение самое подходящее дело, тут она и прижилась, никак мужик от нее не отобьется.
Вот услыхала Нужда, что старик на нее жалуется, как она вскочила, встала посреди избы да начала руками махать, старика пробирать да конфузить. Уж так-то она его бранила, так-то корила:
— Как тебе, старый, не стыдно, да и как тебе не совестно! На старости лет врать учишься! Да разве ты через меня без хлеба мучишься? Да я тебя еще в глаза не видала и, какой ты есть житель, слыхом не слыхала. Я к тебе не ходила и ни до чего тебя не доводила. Ты, старый греховодник, по людям-то не ходи да на Нужду напраслину не наводи. Не знаю я тебя, и знать не хочу!
Ну старик скорей за порог да от Нужды наутек… И стало это всему селу известно, как Нужда от старика отказалась. Куда он ни придет взаймы хлеба просить, все ему отказывают, говорят: — Ты еще Нужды не видал.
Ну что тут будешь делать? Походил-походил старик, никто ему хлеба не дает. И говорит старик старухе:
— Ничего, старуха, не выходит. Никто про нас хлеба не припас, велят держать свой запас. Надо за работу приниматься да своим куском разживаться, а ведь у меня силы-то нету… Ах ты горе-то какое! Правду говорят: «Старость — не радость».
А пока они свое горе горевали, во всех селах и деревнях колхозы организовались, заработали люди сообща. Как взялись за дела дружно да ладно, так и жизнь у них пошла хорошо да складно.
А старик все лежит… А старуха все жужжит:
— Ступай, старик, пишись в колхоз. Погляди-ка — там люди-то шумом-шумят, работают. Без нужды живут. У кого в руках дело есть, у того будет и что поесть. А мы тут, дома-то сидя, вовсе с голоду пропадем. Ступай, пишись, проси дела и себе и мне.
Говорит старик старухе:
— Да какая у нас с тобой сила?
Старуха и на это слов не долго искала. Говорит:
— Было бы дело мило, придет и сила. Ступай, пишись!
— Боюсь, старуха, не примут…
Ну все же пошел старик. Приняли! Записались они оба со старухой.
Дали им в колхозе работу по силе: старика в конюха поставили, а старуху цыплят караулить приставили. Трудодней у них каждый год много бывает, так что хлеба им вполне хватает. И корову они теперь заимели, отелится через две недели.
Раз приехал в этот колхоз уполномоченный из области, стал колхозников про их работу и про колхозное житье-бытье расспрашивать. Между прочим, и этому старику задает такой вопрос:
— Ну как, дедушка, хороший ваш колхоз? Вот ты лично как живешь? Нужды не видишь?
Тут старик вспомнил, какая у него неприятная история с Нуждой произошла, и говорит уполномоченному:
— Не знаю я Нужду. И она меня тоже. Да и ну ее к лешему в болото эту самую Нужду! Глядеть я на нее не хочу и тебе не советую. С ней свяжешься, рад не будешь.
Клад
В годы не столь древние в одной большой деревне стояла против красного солнца избеночка в два оконца. Жил в ней дед с маленькой внучкой. Был у деда сын, да в четырнадцатом году на австрийском фронте пропал без вести. Была у деда сноха, да от какой-то болезни рано в могилу сошла, покинула дочку по третьему годочку. Вот и стал дед Наум растить свою внучку Маринку.
Трудно с малым дитём деду Науму, а все же и отрадно, что не одиноко живет на белом свете, а семьей. Невелика, конечно, семья — два человека, а все ж таки семья.
Как установилась в селе советская власть, дали деду Науму земли на двоих — и на него и на Маринку. Дали ему и лошадку с упряжкой — с телегой, с хомутом и со всем что полагается. А уж соху и борону дед Наум сам сладил.
Вот собрался дед Наум в поле-землю пахать. А куда ж ему Маринку девать? Думай не думай, а приходится малое дитё с собой в поле брать.
И вот приехали они в поле. Дед пашет и боронует, а внучка либо под телегой в холодочке сидит, на все стороны поглядывает, либо по меже ходит, цветочки-листочки собирает да в пучок вяжет.
Видала Маринка, как дед просо посеял, как забороновал. А когда пришло время, отправилась и она с дедушкой просо полоть. Пропололи они загон чисто-начисто. Мало раз, — и два пропололи.
А когда просо кисти выметало, налило да созрело, дедушка с Маринкой жать ходили. Привезли с поля просо домой, обмолотили. Дед Наум стоит над ворошком да приговаривает:
— Вот ведь оно, какое дело-то — будто и всходы хороши были, а вышло просцо не ахти умолотно. Ждал я урожая настоящего, а собрал так себе — середка на половине…
Маринка дедушку спрашивает:
— Что же ты, деда, не рад? Ведь тут много проса.
— Много-то много, — говорит дед, — да зима-то, внученька, ох какая долгая!
— Отчего же, деда, у нас мало проса?
— Оттого и мало, что земля плохо родит. Скупая тут земля, черствая…
Осенью дед Наум с Маринкой рожь посеяли. А на лето жать пошли. Дед Наум жнет и жнет, старую спину гнет. А Маринка хоть и мала, а тоже приучается.
В обед сели отдохнуть, Маринка дедушку спрашивает:
— Деда, ведь ты только рожь посеял, а отчего же у нас на загоне и полынь выросла?
Поглядел дед Наум на широкое поле, подвигал седыми бровями и отвечает:
— И люди-то, милушка, тоже только рожь сеяли, а вон, погляди-ка, и у других на загонах она тоже чуть не пополам с полынью. Она, полынь-то, сыстари тут завелась, еще при барщине. Соленым потом крестьянским да горькими слезами это поле улито. Где слезы на землю упали, там она и зародилась, эта самая полынь разгорькая.
Маринка опять спрашивает:
— Деда, а отчего тогда люди в поле плакали?
— Оттого плакали, — отвечает дед, — что поневоле работали. Не на себя, милушка, работали, а на барина. Пахали-сеяли, жали-молотили крестьяне, а доход баринов. И тяжело и обидно. Небось заплачешь. Так оно и при барщине было, не многим лучше и после крепостного права стало.
— А теперь, деда, баринов нет? Засмеялся дедушка Наум и говорит:
— Теперь нет! Всех их теперь вывели! Вот так и жили дед со внучкой.
Стала Маринка подрастать. На восьмое году пошла она в школу. Зимой она в школе, а летом с дедушкой в поле. Там учится читать-писать, а тут жать да снопы вязать.
Зимой вечера долгие. Прибежит Маринка из школы, выучит, что ей на дом задано, а тут и вечер наступит. Истопят дед с Маринкой галанку, поужинают и сидят до самой полночи.
Дед брал людям валяные сапоги подшивать, а Маринка научилась чулки-варежки вязать, и себя и деда обвязывала, а случалось, и от людей заказы брала. Вот и сидят они — дед сапоги подшивает, а Маринка вяжет и вяжет, только спицы в руках мелькают.
Однажды Маринка спрашивает:
— Помнишь, деда, ты говорил, что наше поле скупое? А отчего же оно такое скупое?
— А кто его знает, — отвечает дед, — отчего оно скупое. Земля ли тут тяжелая, или плохо мы ее обрабатываем, или она истощенная стала? Так ли, эдак ли, а плохо наше поле родит.
