Она была уже в дверях, когда ее остановил голос капитана:
— Я… я полагаю, вы не читали «Кратких жизнеописаний» Джона Обри?[3]
— Нет, — ответила она. — А это кто?
— Среди прочего он написал «краткое жизнеописание» некоего сэра Джонаса Мура, которое начинается со слов: «Он вылечил себя от ишиаса, обварив ягодицы кипятком». Я искренне рад, что вы не стали прибегать к столь радикальному лечению.
— Замечательно! — Сестра Кеттл буквально расцвела. — Вижу, что вы наконец вылезаете из своей раковины. Счастливо оставаться!
3
Следующие три дня сестра Кеттл постоянно разъезжала по округе, навещая больных, и, будучи от природы женщиной очень наблюдательной, не могла не заметить, что здесь происходило нечто неладное. Где бы она ни оказалась — у леди Лакландер, которой накладывала примочку на распухший палец ноги, в поместье Хаммер-Фарм, где обрабатывала абсцесс у дочки садовника, у капитана Сайса, продолжавшего страдать от непонятно затянувшегося приступа люмбаго, — везде ощущалась какая-то напряженность в поведении не только пациентов, но и молодого доктора Марка. Роуз Картаретт, с которой она столкнулась в саду, поразила ее своей бледностью и нервозностью, полковник выглядел подавленным, а миссис Картаретт, напротив, чрезмерно возбужденной.
— Кеттл, — обратилась к ней в среду леди Лакландер, морщась от обработки больного пальца, — у тебя нет никакого снадобья от угрызений совести?
Сестра Кеттл ничуть не обижалась на такое фамильярное обращение со стороны леди Лакландер. Они были знакомы уже лет двадцать, и в словах старой леди звучала доверительность и даже теплота, которую медсестра так ценила.
— От такого недуга лекарства еще не придумали, — ответила она.
— Жаль. А сколько лет, — продолжала леди Лакландер, — ты пользуешь больных в Суивнингсе?
— Тридцать, если считать пять лет в больнице Чайнинга.
— Двадцать пять лет припарок, примочек, клистиров и прочих прелестей, — задумчиво протянула леди Лакландер. — За это время ты наверняка нас всех хорошо узнала. Ничего так не выдает натуру человека, как болезнь, — заметила она и неожиданно добавила: — И ничего так не скрывает ее, как любовь. Это ужасно больно, — пожаловалась она, показывая на палец.
— Потерпите, дорогая, осталось чуть-чуть, — попросила сестра Кеттл, которой леди Лакландер, в свою очередь, тоже позволяла так к себе обращаться. — А что вы имели в виду, когда сказали, что любовь скрывает натуру человека?
— Когда люди влюблены, — объяснила леди Лакландер, невольно вскрикнув от боли, когда сестра Кеттл накладывала мазь, — они инстинктивно стараются преподнести себя в наилучшем свете. Они выставляют напоказ особо привлекательные черты, совсем как фазан по весне свое роскошное брачное оперение. Они проявляют такие добродетели, как благородство, милосердие и скромность, и рассчитывают, что их оценят по достоинству. Они развивают в себе удивительную способность подавлять недостатки, и делают это не нарочно, а неосознанно. В этом, Кеттл, заключается заложенный природой механизм ухаживания.
— Надо же!
— Только не пытайся сделать вид, что для тебя это новость, потому что ты наверняка это знаешь. Ты отличаешься здравомыслием, которого так недостает многим здешним обитателям. Конечно, ты любишь посплетничать, — добавила леди Лакландер, — но никогда не злословишь, так ведь?
— Разумеется! Как можно!
— Вот именно! А теперь скажи мне честно и без обиняков, что ты о нас думаешь.
— В смысле об аристократах?
— Именно в этом смысле! Ты не находишь, что мы, — продолжала леди Лакландер, смакуя каждый произносимый эпитет, — изнеженны, никчемны, порочны, старомодны и вообще не нужны?
— Нет, не нахожу! — твердо заявила сестра Кеттл.
— А между тем иные из нас именно таковы.
Сестра Кеттл устроилась на корточках поудобнее, не выпуская из рук пятки леди Лакландер.
— Дело не столько в людях, сколько в идее как таковой, — пояснила она.
— А, так ты веришь в сословные различия, совсем как в эпоху Елизаветы Первой. Настоящий Улисс в юбке! Но не забывай, что благородство теперь должно подтверждаться делами.
Сестра Кеттл рассмеялась и призналась, что не понимает, о чем речь. Леди Лакландер пояснила, что если люди позволяют себе перейти определенную границу, то они сами напрашиваются на неприятности.
— Я хочу сказать, — продолжала леди Лакландер, морщась от боли и подбирая слова, — что в определенных областях, которыми мы занимаемся по праву наследования, нам надлежит вести себя подобающе и соответствовать возложенным ожиданиям. Иначе говоря, не важно, как к нам относятся люди, важно другое — они по-прежнему рассчитывают, что в неких обстоятельствах мы поведем себя вполне определенным образом, и никак иначе. Я права, Кеттл?
Сестра Кеттл подтвердила, что, наверное, да.
— А впрочем, мне наплевать, что думают другие, хотя… — Леди Лакландер не договорила и о чем-то глубоко задумалась, пока сестра Кеттл обрабатывала палец и бинтовала ногу. — Короче говоря, — прервав молчание, вдруг с пылом воскликнула старая леди, — мы можем позволить себе практически все, за исключением недостойного поведения! Оно просто недопустимо! Я очень беспокоюсь, Кеттл, — сказала она и в ответ на удивленный взгляд медсестры поинтересовалась: — Скажи-ка, в деревне болтают о моем внуке? О его романе?
— Есть немного, — подтвердила сестра Кеттл. — Но ведь разве это не чудесно? Она очень славная девушка. И к тому же унаследует солидное состояние.
— Хм.
— А в наши дни это немаловажно. Говорят, полковник все завещал дочери.
— Марк, — сказала леди Лакландер, — конечно, ничего не получит, пока сам не унаследует титул баронета. Но меня тревожит совсем другое.
— Что бы вас ни тревожило, леди Лакландер, я бы на вашем месте обязательно посоветовалась с доктором Марком. Он умен и рассудителен не по годам.
— Голубушка, ты и сама заметила, что мой внук сейчас влюблен. Поэтому, проявляя болезненную щепетильность, он, как я уже говорила, вряд ли способен рассуждать и оценивать происходящее здраво. Кроме того, Марк является стороной заинтересованной. Нет, я должна найти выход сама, Кеттл. Ты ведь будешь проезжать мимо Хаммер-Фарм по дороге домой?
Сестра Кеттл подтвердила, что будет.
— Я написала записку полковнику Картаретту. Окажи мне любезность — завези ее.
Сестра Кеттл пообещала и забрала листок со стола.
— Какая жалость, — пробурчала леди Лакландер, когда сестра Кеттл собралась уходить, — что бедняга Джордж уродился таким безмозглым.
4
Она еще больше утвердилась в правоте своего суждения о сыне, увидев его на следующий вечер играющим в гольф с миссис Картаретт. Достигнув опасного для Лакландеров возраста, Джордж совсем потерял голову из-за Китти Картаретт, которая умело его раззадоривала, играя на приятном каждому мужчине чувстве собственной неотразимости. Она не уставала повторять, что он настоящий рыцарь, окрашивая в благородные цвета те порывы, которые обычно расцениваются совсем по-другому. Ничтожные знаки расположения, которыми она позволяла себе его одаривать в микроскопических дозах, не могли не расцениваться им иначе, как поощрение дальнейших ухаживаний. На площадке для гольфа ему дозволялось наблюдать за ней в момент нанесения удара, позволялось высказывать критические замечания и давать рекомендации.
Хотя интерес Джорджа явно выходил за рамки чисто спортивного, миссис Картаретт не подавала виду, что ей об этом известно, и ему разрешалось оценивающе наблюдать со стороны, как она раз за разом грациозно размахивается клюшкой, а потом подходить и вносить исправления.
В сопровождении лакея, который нес ее рисовальные принадлежности и трость-сиденье[4], леди Лакландер шествовала в вечерней прохладе в сторону реки, поглядывая на пантомиму, которую ее сын разыгрывал со своей ученицей на стартовой площадке. Она видела, как Джордж, приподнявшись на цыпочки, раскачивался и, склонив голову набок, следил за тем, как миссис Картаретт замахивается и наносит удар. Леди Лакландер с раздражением отметила, что при замахе и ударе у той двигалось все, что только может двигаться у женщины. Омерзение при виде этой парочки вдруг уступило место неожиданной мысли.
«Неужели Джордж решил прибегнуть к тактике обходного маневра, чтобы повлиять на Мориса? — подумала она. — Но нет, у бедняги на это не хватит мозгов».
Фигуры скрылись за холмом, и леди Лакландер продолжила путь, погрузившись в мрачные мысли. Из-за подагры ей пришлось надеть большие охотничьи сапоги покойного мужа, на голове красовался старинный колониальный шлем от солнца, а довершали наряд мешковатая шерстяная юбка и бесформенная блуза. Пальцы рук, как обычно, были унизаны перстнями с бриллиантами.
