Неуверенность и смущение, которые нередко испытывала в его объятиях, охватили меня с новой силой, но я попыталась найти оправдание его поведению в том, что мы просто еще не привыкли друг другу.
Я встала с твердой решимостью полностью посвятить себя Гленну, стать той, кем он хочет меня видеть, и в то же время была готова к борьбе за свое место в этом доме, за право быть его женой. Впрочем, эти два желания вовсе не противоречили друг другу, ведь я собиралась подчиняться только Гленну. Если Номи и двое оставшихся членов семьи, которые со дня на день должны были приехать сюда, не полюбят меня, я не умру с горя по этой причине.
— Сегодня ты как-то воинственно настроена, — заметил Гленн, когда мы спускались вниз.
— Так оно и есть! — улыбнулась я.
В это прекрасное утро, каким бы серым ни было небо, я чувствовала, что никого и ничего не боюсь. Ни мрачного, как бы настороженно прислушивающегося к моим шагам дома, ни знаменитых родственников Гленна. Этим утром я даже ни разу не вспомнила о мужчине, наполовину ирландце — наполовину шотландце, который жил на другой стороне озера.
Мы позавтракали в столовой с бледно-кремовыми стенами, старинной мебелью и картиной Моне, висевшей над буфетом. Темно-зеленые парчовые шторы были раздвинуты и, сидя по правую руку от Гленна, я могла видеть между ними большую раму окна, а за ним деревья и серебряную гладь озера.
Завтрак прошел весело.
— Думаю, вы с Номи прекрасно поладите, — шепнул мне Гленн, когда его тетка вышла на кухню, чтобы принести вторую порцию оладий.
Сегодня мисс Холмс была гораздо менее неприступной и ничем не напоминала гранд-даму, встретившую нас на пороге этого дома вчерашним вечером. Она сменила свое длинное серое вечернее платье на более скромное и сразу стала казаться менее внушительной. Ее седые волосы теперь были не завиты, а просто заплетены в косы, уложенные короной на голове, что делало ее выше ростом. Лицо ее казалось безмятежным, словно она благосклонно приняла изменения в жизни Гленна, вызванные моим появлением.
Свои собственные волосы в это утро я просто расчесала и позволила им свободно спускаться по спине, перехватив на затылке черной бархатной ленточкой. Я не сомневалась, что когда Гленн начнет работу над алебастровой головкой, то попросит меня снять ее, но сейчас мне нравилось быть причесанной именно таким образом. По его просьбе я надела зеленые слаксы и бледно-зеленый свитер, поскольку в мансарде могло быть прохладно, а мы собирались сразу же после завтрака подняться туда.
Номи не захотела и слышать о моей помощи с посудой, поэтому, выйдя из-за стола, мы отправились наверх. Ряд узких ступеней, ведущих к мансарде, находился в задней части дома, рядом с нашей спальней. Гленн шел впереди меня, легко насвистывая. Вдруг он остановился, обернулся и привлек меня к себе.
Я бросилась к нему в объятия со всей своей новоиспеченной решимостью, сияя, как новенький пенни. В этот момент я твердо знала, что должна делать, и не сомневалась, что смогу помочь Гленну вновь обрести уверенность в себе.
Я чувствовала, что его обуревают противоречивые чувства — стремление как можно скорее начать работу и страх возможной неудачи. В этой ситуации мне следовало беспрекословно подчиняться ему и в то же время незаметно вести его за собой. Я представляла себя в роли штурмана корабля, которым был сейчас наш брак и, разумеется, в роли великодушной, самоотверженной помощницы капитана. От сознания такой ответственности у меня даже начала слегка кружиться голова.
Огромное помещение мансарды с высоким остроконечным потолком тянулось над всем домом. Не удовольствовавшись слуховыми окнами со всех четырех сторон крыши, Колтон Чандлер приказал прорезать в ней специальные люки, так что дневной свет при любой погоде поступал в студию. Тем не менее, и здесь имелись темные углы, так что Гленн сразу же зажег электрические лампы. За исключением нескольких толстых ковриков, разбросанных там и сям, весь пол мансарды был покрыт виниловой плиткой, которую легко было содержать в чистоте.
— Во время работы Колтон предпочитает отвлекаться как можно меньше, — сказал Гленн. — Вся передняя часть мансарды принадлежит ему. Когда он дома и нуждается в одиночестве, мы устанавливаем ширмы, отгораживая каждому его отсек. Мы с Глендой делим центр мансарды. Она ведь тоже серьезно занимается живописью. Это — ее место, а вот это — мое.
Сейчас ширмы стояли у одной из стен, и рабочие места близнецов не были разделены. Я с интересом осмотрелась. Справа находились мольберт, рабочий стол, перепачканный краской, грязные шпатели и множество кистей в специальных стаканах. С другой стороны было очень мало признаков работы. Крепкий деревянный стол выглядел слишком чистым, мольберт был отодвинут к стене, вращающийся столик пустовал. Здесь не было видно ни кистей, ни красок, ни резцов, но зато весь узкий простенок между окнами заполняли ящики.
Гленн подошел к ним и начал доставать оттуда долото, молоточки, разного рода резцы. Все это было необходимо ему для работы. Я стояла, наблюдая, как он раскладывает их на столе, внимательно изучая каждый инструмент. Он весь как будто сиял, страстно желая приступить к работе, от которой так многого ожидал. С легким трепетом в душе я ждала его указаний.
Тем временем мои мысли вновь вернулись к его сестре. В этой пока незнакомой мне женщине крылись ответы на многие мучившие меня вопросы. Кроме того, если я собиралась стать ее подругой и союзницей, то должна была постараться побольше узнать о ней.
Большинство ее работ стояли возле стены. Часть из них была уже окантована, другие, видимо, ждали своей очереди. Судя по количеству полотен, Гленда Чандлер была невероятно плодовита в своем творчестве.
— Твоя сестра не будет возражать, если я посмотрю ее работы? — осторожно спросила я у Гленна.
Он едва взглянул в мою сторону.
— Делай, что хочешь. Какая разница, будет она возражать или нет?
Расценив этот странный ответ как разрешение, я подошла к окну и, наугад вытащив одну из картин, повернула ее к свету.
Она сразу же захватила мое внимание, точно так же, как та, которую я видела в нью-йоркской галерее Гленна. Уже знакомый мне псевдо-примитивный стиль сочетался с техникой, достойной первоклассного мастера.
Гленда Чандлер изобразила на картине озеро Серых камней в зимний сезон. Жуткая ночная сцена освещалась только отблесками сплошного снежного ковра, покрывающего озеро, и туманной дымкой, поднимающейся к дальнему холму позади низких черных елей. Это были не высокие голубые ели — величественные деревья, чей облик всегда напоминал о Рождестве, — а какие-то нескладные, худосочные, уродливые карлики. Но, как бы то ни было, все это служило лишь фоном для драматической сцены, развернувшейся на одном из берегов озера.
Яркое пламя стремительно поднималось ввысь, разбрасывая искры и отражаясь на снегу бледным желтым отблеском. Его жадные красные и оранжевые языки лизали длинное строение, охваченное огнем. Гленда изобразила пожар в гостинице «Серые камни», смакуя всевозможные ужасные детали.
На берегу перед домом суматошно бегали крошечные фигурки, выплескивая ведра воды во всепожирающий костер. Пожарная машина из города только что прибыла, и крошечный пожарник, спрыгнув с грузовика, начал разматывать рукав, но было совершенно ясно, что здание не спасти. В одном из окон, куда подбирались коварные языки пламени, была изображена женщина в белом платье. Она стояла, протянув руки и заливаясь слезами, за стеклянной рамой, которую, видимо, не смогла открыть. Темноволосый мужчина в безмолвном отчаянии смотрел на нее снизу. Комнату позади женщины заливал красный цвет, и не было никаких сомнений в том, что ей не спастись. Ужас этой сцены был передан с редкостным реализмом.
По-видимому, у меня вырвалось какое-то восклицание, потому что Гленн оставил свои резцы и подошел взглянуть на картину, которую я разглядывала. Он взял раму из моих рук и, не отрывая от нее глаз, поставил на мольберт, где освещение было лучше.
— Какая прекрасная работа! Я еще не видел ее. С каждым годом Гленда пишет все лучше!
Он говорил с таким искренним восхищением, что я с удивлением посмотрела на него.
— Но она ужасна! — воскликнула я. — Неважно, насколько хорошо она выполнена — эта картина просто чудовищна!
— Ерунда! Художник имеет право выбирать любую тему. Ты думаешь, подобная сцена не может произойти в действительности? — В его словах содержалась отповедь дилетанту, не разбирающемуся в искусстве, и в то же время звучала гордость профессионала. — Я разделяю чувства, которые Гленда вложила в эту картину, потому что и сам нередко испытываю такие же. Тебе трудно это понять, моя невинная малышка! Она выразила свое отношение к этой отвратительной гостинице в конце озера и к людям, которые разрушают Серые камни. Женщина в окне — это, разумеется, Пандора. Она несет ответственность за все происходящее. А мужчина внизу, который понимает, что не может ее спасти — Трент Макинтайр. Это прекрасная картина, поверь. Она отражает наше с Глендой отношение к семье Макинтайр.
