— Меня зовут Гриша.
— Это тебя раньше звали Гриша. А теперь ты — Григорий Котовский.
— Хорошо, я Григорий Котовский, — согласился новый ученик.
Школа ему понравилась. Здесь были большие пастбища, молочная ферма, плодовый питомник. Тучные симмонталки жевали в хлевах тимофеевку, тирольский и голландский скот выращивался в особых загонах. На виноградниках зрели американские сорта винограда, а в пчельнике стояли разноцветные домики — ульи, и в ульях, в кружевных сотах, рдел золотой мед.
Котовский научился пчеловодству и проявил в этом деле большие способности. Но не забывал и других отраслей хозяйства. Даже придумал новый способ подрезки лозы. Все у него ладилось в руках, делал он все быстро, порывисто.
— И все-таки, — говорил ему унылый надзиратель школы, толстый и студенистый Комаровский, — хорошего управляющего из тебя не выйдет. Нет у тебя этого самого… как его… чего-то у тебя нет.
Воспитанник сельскохозяйственной школы Григорий Котовский выглядел старше своих лет и выделялся среди остальных учеников серьезностью и уверенностью во всех поступках.
Учился он с увлечением, схватывал все на лету. Находил время еще на чтение. И, не пропуская ни одного дня, занимался гимнастикой. Нашел на молочной ферме двухпудовые гири и с ними делал упражнения. Он подбрасывал их в воздух и ловил. Выжимал, делал с гирями в руках гимнастику. Убеждал и других развивать мускулатуру. Кроме того, усердно изучал немецкий язык: Манук-бей обещал отправить его в Германию для завершения образования.
Сельскохозяйственная школа располагала огромным земельным участком в пятьсот десятин. Обрабатывалась земля руками учеников. Но Котовский и с этой тяжелой работой справлялся без особенного напряжения.
В кокорозенскую школу поступил бледный городской мальчик Васюков. Вначале его поставили учеником в кузницу. Кузнец Максимыч был черный, волосатый верзила с громадными, мускулистыми руками. Котовский приходил иногда в кузницу, как он говорил, «поразмяться», поработать тяжелым молотом. Он приглядывался к новичку. Максимыч на него покрикивал, и это совсем не нравилось Котовскому.
— Я что тебе говорю! — кричал кузнец под лязганье и звон железа. Поддай жару, говорю! Тютя!
И больше для поощрения, чем по злобе, ударил Васюкова.
Ударил — и пожалел. К нему подскочил Котовский и как начал позорить да вычитывать! Максимыч сначала пробовал огрызаться, отмахиваться. Куда там! Котовский стыдил его, пока не пронял. После-то кузнец стал уже оправдываться:
— Да разве я… да чего ты на самом-то деле? Я же для науки…
— Это только в полиции бьют, — горячился Котовский, — в полицию идет тот, у кого совести нет. Их для того и кормят, чтобы усмирять, чтобы зуботычины раздавать, чтобы в страхе народ держать. А ты? У тебя сознание должно быть. И нашел кого ударить! Слабенького! Ты ударь меня! Или как? Неохота?
— Да ладно, — морщился кузнец, — ну, ошибка вышла… Ну, все.
И больше уж кузнец никогда не замахивался на Виктора Васюкова.
— Ты вот что, — сказал на прощание Котовский, подбадривая новичка, старайся попасть в наряд на молочную ферму, когда будет мое дежурство. В школе кормят плохо, а там я тебя молочком, а то и сливочками подкормлю. А то смотри, какой ты заморыш!
Вскоре повстречались они с Васюковым на поле. Нужно было мотыжить. Мотыга была тяжелая. Васюков никак не мог приспособиться к ней. Мальчики тотчас подметили, что он мотыги никогда и в руках-то не держал. Начались шутки, поддразнивание.
— Смотрите, смотрите, ребята, ведь это прямо-таки богатырь!
— Ого! Да он нас всех землей забросает!
— По ноге! По ноге ударил! Это новый прием!
Котовский молча взял мотыгу у Васюкова.
— Тут, Витя, ничего нет мудреного, — сказал он спокойно, — и только дураки могут хвастаться своим умением мотыжить…
Шутники прикусили языки.
— Даже медведя можно обучить этой работе, подумаешь, какая сложная машина. Мотыга! А ты вот держи ее так… и р-раз! Видишь, как получается? Ну-ка, попробуй.
С тех пор у Вити с Котовским и дружба повелась — и всякие насмешки прекратились.
Однажды ночью, во время дежурства, Котовский предложил:
— Идем, пугнем немножко наше начальство.
— А как?
— Вот увидишь.
Они вышли в поле. Глянули на высокое звездное небо, на притаившийся, притихший, замерший в тишине ночи сад… Котовский неподражаемо ловко изобразил завывание волка. Вот переполошатся! Ведь волкам есть чем поживиться на животноводческой ферме. Будет наутро разговоров, что появились волки и разгуливают под самыми окнами директорской квартиры.
— Сегодня мы пойдем в деревню на молдавский жок, — объявил как-то Котовский своему приятелю Васюкову. — Там ты увидишь одну девушку… такую девушку…
— Я знаю, что такое молдавский жок, — заявил Васюков. — Жок — это танец.
— У молдаван есть поговорка: льет воду в колодец… Так говорят о бестолковых людях.
— По-твоему, я бестолковый?
— Хуже. У тебя как-то неинтересно все получается. «Жок — это танец». «Зимой холодно, летом тепло»… Я ему говорю о замечательной девушке, а в ответ слышу равнодушные рассуждения.
— Но ведь я согласен пойти на этот жок.
И они пошли. Деревня Ливадэшти разбросана по овражкам на берегу мелководной реки. Голубые и светло-зеленые фасады домиков расписаны синими полосами. Около каждого домика плодовые деревья. Кое-где виднеется журавль колодца или высятся, как одинокие стражи, пирамидальные тополя.
Васюков только что намеревался сказать что-то такое поэтичное о живописной местности. Но не успел этого сделать.
— Удивительное дело, — сказал Котовский, когда они миновали мостик и попали на деревенскую улицу, — на первый взгляд, как будто простенькая хорошенькая деревенька. Как ситцевое платье — и нарядна и незатейлива. А вглядеться — какое жалкое существование. В Молдавии один курган носит название «Курган рабства». Мне почему-то всегда это вспоминается, когда я смотрю на лачуги молдаван…
— А где же девушка? — спросил Васюков.
На «пристьбе» — на завалинке одного из домиков — много молодежи. Вот он — танец! Мелодично звенят струны самодельных музыкальных инструментов. Медленно движутся танцующие.
Котовского знали. Тотчас потеснились, чтобы дать ему и Васюкову место. Рядом с ними оказался старый молдаванин. Он вздыхал и все смотрел на танцоров. Видно, когда-то и сам был завзятым исполнителем жока.
Котовский вежливо спросил его, как живется.
— Вяцэ рэ! — ответил старик спокойно. — Плохая жизнь.
И опять смотрел слезящимися, потухшими глазами на медленно двигающиеся танцующие пары.
Вечерняя заря угасала над деревней. Обрисовывались на фоне румяного неба очертания домов, изгородей. Листья айвы лепетали о чем-то невеселом. Яблони толпились вокруг танцующих. От реки плыли запахи сырости, прохлады, гниющих камышей…
— Пора идти, — напомнил Васюков. — Могут заметить наше отсутствие, и будут неприятности.
— Подожди! Сейчас она будет петь…
— Кто?
— Как кто? Конечно, она, Мариула!
И действительно, красивая смуглая молдаванка, сидевшая на скамейке под грушевым деревом, затуманилась, загрустила, пока парень перебирал легкие струны гуслей. Затем сразу взяла за сердце своим низким, грудным голосом. Взяла и не отпускала.
— Какие слова! — вздохнул Котовский.
Молдаванка пела:
Дни ли длинные настали,Провожу я их в печали.Дни ли снова коротки,Сохну, чахну от тоски…
Изо всех дверей появлялись женщины, выползали старухи, теперь и под деревьями и дальше, возле изгороди и колодца, толпился народ. Замолкли шутки, утихли разговоры. Все слушали. И Васюков видел, как напряженно, всем существом, слушает дойну Котовский.
Лист увядший, лист ореха,Нет мне счастья, нет утехи,Горьких слез хоть отбавляй,Хоть колодец наполняй.Он глубок, с тремя ключами,Полноводными ручьями.А в одном ручье — отрава,А в другом — огонь и лава,А еще в ручье последнемЯд для сердца, яд смертельный.
Мариула замолкла. Бледное лицо ее все еще отражало ту печаль, о которой она рассказывала в песне.
— «Он глубок, с тремя ключами, полноводными ручьями…» — задумчиво повторил Котовский.
— Обрати внимание на лица слушателей, — шепнул Васюков, — они стоят как зачарованные, а вон та, около яблони, — у нее слезы на глазах!
Но Котовский и сам подозрительно отворачивался и тер кулаком глаза. Затем он улыбнулся Васюкову и стал рассказывать:
— Ты в первый раз слышишь дойну? Это только первая часть. Молдавская дойна состоит из двух частей. В первой — грусть, «дора», как бы размышления о страданиях народа. Но затем — ты сейчас услышишь — заунывные звуки сменятся бодрым напевом, песней без слов. Вот! Слышишь? Дойна переходит в танец! Народ не знает, как выразить словами свои мечты. Но в танце, в движении — столько силы!
