Вы, конечно, не будете изумлены, друзья и товарищи, если я вам скажу, что, блестяще выполнив данное мне поручение в Египте, я попал в еще большую милость у султана, чем прежде.
Если вам придется, к примеру, встретиться на Лейпцигской ярмарке с настоящим мусульманином (большая часть их — поддельные, так называемые белые арапы), то можете испытать его: попробуйте только спросить его о господине Мюнхгаузене, и если он — настоящий, то непременно расскажет вам подробно о моей дружбе с султаном, потому что об этом известно во всей Турции.
Его высочество положительно не мог обходиться без меня; я каждый день должен был с ним обедать и ужинать и охотно сознаюсь, что из всех монархов самые утонченные и изысканные блюда я отведал лишь у турецкого султана. Разумеется, я говорю только о кушаньях, потому что вино, как вам известно, запрещено поклонникам Магомета. Поэтому за парадными турецкими обедами вино никогда не подается. Зато после этого его высочество ждала обыкновенно в кабинете бутылочка отменного хорошего напитка, и он, удаляясь в свои апартаменты, часто приглашал меня дружеским жестом следовать за ним.
Однажды, когда я шел с ним по такому приглашению, султан шепнул мне:
— Мюнхгаузен, сегодня мы отведаем что-то бесподобное! Я знаю, вы, христиане, понимаете толк в винах, и прошу вас сказать мне по совести, какого вы мнения о нем. Это последняя бутылочка токайского, которое я получил в подарок от одного венгерского магната. Ну, как вам нравится винцо? Ага?
— Да, ваше высочество, — сказал я, — это недурной сорт… действительно! Однако…
— Стойте, стойте, Мюнхгаузен! Не хвастайте! Или вы в самом деле хотите сказать, что пивали когда-нибудь вино лучше этого?
— Ваше высочество, мне не нужно уверять вас, что правда для меня дороже всего на свете, и потому я прошу смилостивиться, если я скажу, что в Вене, у покойного императора Карла Шестого, выпил не одну бутылку такого токайского, сравнительно с которым это вино кажется самой обыкновенной кислятиной.
— Ого, любезнейший! Это — настоящее токайское!
— Да, ваше высочество! Но так называемое токайское и настоящее токайское — это большая разница! Не желает ли ваше высочество побиться об заклад? Я берусь через час доставить прямо из императорского погреба бутылку токайского, которое понравится вам несравненно больше.
— Мюнхгаузен! Вы мелете вздор!..
— Нет, не вздор! Ручаюсь своей головой! Берусь через час доставить такое токайское, с которым это вино нельзя и сравнить…
— Ну, ладно! Согласен! Но если ровно в четыре часа вина не будет здесь, вы заплатите мне головой: я не позволю дурачить себя даже своему лучшему другу! Зато, если вы выиграете заклад, вы можете взять из моей сокровищницы столько золота, жемчуга и драгоценных камней, сколько в состоянии унести самый сильный человек.
«Это дело!» — подумал я и попросил перо, бумагу и чернила, чтобы написать австрийской императрице Марии Терезии письмо следующего содержания:
Ваше величество как единственная наследница Вашего в бозе почивающего батюшки получили в наследство и его погреб. Смею ли я просить у Вас через подателя сего бутылку того токайского, которое я часто пивал у Вашего батюшки? Но только самого лучшего сорта! Речь идет об одном закладе. В свою очередь я охотно готов служить за это всем, чем могу, и остаюсь… и т. д.
Так как было уже пять минут четвертого, то я тотчас отдал эту записку, даже не запечатав ее, моему скороходу, которому пришлось отвязать гири и немедленно отправиться пешком в Вену.
Затем султан и я, в ожидании лучшего вина, допили его бутылку.
Пробило четверть четвертого, затем половина четвертого, потом и три четверти четвертого, а скорохода все еще не было видно. Сознаюсь, у меня уже начало щемить сердце: мне показалось, его высочество стал уже посматривать на шнур от звонка, чтобы послать за палачом. Правда, я еще получил разрешение выйти в сад, чтобы подышать свежим воздухом; однако — что мне показалось в высшей степени подозрительным — за мной шло по пятам несколько человек прислуги, не спускавших с меня глаз.
Объятый страхом, я послал за моим стрелком и острослухом, и они явились, когда стрелки уже показывали без пяти минут четыре и часы уже собирались бить.
Острослух растянулся на земле и сообщил, что хотя моего скорохода и не слышно, но он, по-видимому, лежит где-то далеко на земле и спит, так как ясно можно различить его храп.
Мой честный стрелок быстро взбежал на высокую террасу и воскликнул:
— Клянусь спасением души! Этот лентяй разлегся под дубом около Белграда, и рядом с ним — бутылка. Подожди же! Мы тебя разбудим! — С этими словами он выпустил полный заряд своего кухенрейтеровского ружья в вершину дерева, так что на спящего посыпался целый град желудей, веток и листьев. Скороход тут же вскочил на ноги и, схватив бутылку, побежал и, разумеется, до четырех часов явился с ней и с собственноручной запиской императрицы Марии Терезии к дверям покоев султана.
Султан поклонился мне в знак признания моей правоты; когда же он попробовал вино, то заключил меня в объятия и сказал, продолжая причмокивать губами:
— Мюнхгаузен, не сердитесь, если я приберегу эту бутылочку для себя одного. С вашими связями в Вене вы сумеете заполучить для себя этот божественный напиток!
Тут он запер бутылку в шкафчик, сунул ключ в карман и позвал своего казначея. Последний тотчас же явился, и султан, у которого также «слово — олово», сказал казначею:
— Вы знаете господина Мюнхгаузена, но даже не представляете, какие громадные услуги оказал он турецкому государству… Поэтому прикажите отпустить моему другу из моей сокровищницы, в награду за его заслуги и как слабый знак моей благодарности, столько золота, жемчуга и драгоценных камней, сколько сможет донести самый сильный человек. Мюнхгаузен заслуживает этого!
Казначей склонился перед своим повелителем. Я велел позвать силача, и, пока остальные мои слуги распоряжались в гавани, приготовляя к отплытию самый большой корабль, мы пошли следом за казначеем в сокровищницу. Здесь мой силач сложил в один тюк все, что там находилось, — решительно все — и, обвязав этот необъятных размеров тюк пеньковой веревкой, взвалил его себе на плечи. Мы поспешно направились к гавани, а тем временем казначей побежал к султану и с отчаянием рассказал ему, что мой слуга утащил всю наличность казначейства!.. Султан нашел, что это чересчур неудачная шутка, и весьма пожалел о своем необдуманном обещании… Он никак не воображал, что такое возможно!.. Главному адмиралу был отдан приказ немедленно снарядить весь флот и без промедления послать его вдогонку за моим кораблем, крепким генуэзским судном… За ночь мы давно уже прошли пролив Дарданеллы и большую часть Эгейского моря. На следующее утро мы шли между берегом Греции и островом Крит и находились уже в Средиземном море, когда показались многочисленные паруса преследующего нас турецкого флота. Это вызвало в нас некоторую тревогу за благополучный выход из столь затруднительного положения.
Тут ко мне подошел мой ветрила и принялся утешать меня:
— Не пугайтесь, ваше превосходительство! Мы сейчас отбросим их туда, откуда они явились!
С этими словами он встал на палубе корабля, около штурвала, таким образом, что его правая ноздря была обращена к туркам, а левая — к нашему парусу. И вдруг навстречу гнавшимся за нами кораблям задул такой ураган, что их мачты, паруса и снасти затрещали, а их самих разбросало в разные стороны и откинуло далеко назад, в то же время наш корабль с неисчислимыми сокровищами в несколько часов добежал до Италии. А как на мне оправдалась пословица: «Что легко наживается, то легко и проживается», — об этом я расскажу вам в следующий раз.
Одиннадцатый вечер
В Италии барон Мюнхгаузен остается без своих турецких сокровищ, кроме исторической драгоценности — пращи Давида, которой отец барона выбил однажды морскому коньку оба глаза. Быстрый пробег на этом коньке через Дуврский пролив в Кале. Мюнхгаузен бросает в море триста двадцать шесть пушек и сжигает лафеты. Последняя служба пращи. Мюнхгаузена выстреливают во время сна из пушки в стог сена, и он просыпается там лишь через три месяца.
— В последний вечер я рассказал вам, как я бежал с турецкой казной в Италию. Прибыв в Бриндизи, я оказался, самым богатым человеком в Европе; но всевозможные плуты и обманщики постарались в несколько недель освободить меня от части моего состояния, а остальное отняли у меня разбойники, в буквальном смысле слова раздевшие в Абруцци до рубашки и меня, и всех моих спутников. К счастью, в шерстяной фуфайке, которую я носил на голом теле, был потайной карман, а в нем спрятана пригоршня драгоценных камней и жемчуга. Алчные глаза бандитов проглядели их во время грабежа, а один римский ювелир дал мне за них несколько сотен тысяч золотых монет. Это все еще довольно крупное состояние я разделил между пятью моими слугами — стрелком, острослухом и прочими, отпустив их со службы на все четыре стороны. Себе я оставил лишь небольшую сумму на путевые расходы, желая посетить теперь же в Гибралтаре моего старого друга, генерала Эллиота.
