Во время этого разговора, по словам Микояна, в комнату неожиданно вошёл Ленин и спросил: «Вы свои кавказские разногласия обсуждаете?». Сталин, как пишет затем Микоян, сказал, что «он передал мне всё, что было условлено, и что я согласен во всём и поеду через день к Лашевичу». Далее Микоян прибавляет, что почему-то «был смущен этой неожиданной встречей с Лениным и поторопился уйти, попрощавшись с Лениным и Сталиным»[60].
Сегодня трудно сказать, почему Микоян, которому нельзя отказать ни в уме, ни в политическом опыте[61], спустя полвека после этого события, никак не украшающего ни его, ни того, кому он беспрекословно служил на протяжении многих лет, решился на такое откровенное признание. Он превосходно понимал, что его свидетельство не может быть опровергнуто ни документами (ведь эта закулисная махинация Сталина происходила в форме устных конфиденциальных переговоров и не оставляла никаких письменных следов), ни воспоминаниями других участников событий (все они умерли задолго до публикации воспоминаний Микояна).
Основная канва сообщения Микояна, на наш взгляд, не может вызывать сомнений — настолько точно передан в ней интригантский почерк Сталина. Косвенным подтверждением этого сообщения является и то, что Микоян за участие в конспиративной сталинской интриге получил «награду»: на XI съезде он впервые был избран кандидатом в члены ЦК.
Вместе с тем, нельзя отказать в убедительности и комментарию старого большевика А. Зимина к этому фрагменту воспоминаний Микояна: «Конечно, Микоян не был бы сам собой, если бы не припутал Ленина к этому сталинскому «мероприятию», не просто антипартийному и аморальному, но представляющему собой тяжёлое преступление против партии, носящему характер внутрипартийного заговора. Сталин, видите ли, сказал ему, что передаёт поручение Ленина. Очень вероятно, что Сталин так и сказал: свои надругательства над большевистской партией и её партийными нормами Сталин старался прикрывать именем Ленина. Но не удивительно было бы, если бы оказалось, что Микоян эту ссылку на Ленина сам присочинил: чтобы перед нынешним читателем оправдаться в исполнении предложения Сталина. Так или иначе, перед нами грязная инсинуация против Ленина, — впрочем, совершенно в неосталинистской манере подделывать политический портрет Ленина под Сталина, а ленинизм изображать прообразом сталинщины. Ленину было органически чуждо и отвратительно интриганство во внутрипартийных отношениях, а уж о тайных махинациях по подтасовке партийного съезда и говорить нечего. Да у Ленина и не было оснований бояться Троцкого и опасаться его авторитета и успехов в партии, особенно в этот период их нарастающего взаимного доверия и сближения — политического и личного. Сталин же, как мы видели, при его характере и планах, мог быть полон зависти, ненависти, подозрительности, страха по отношению к Троцкому»[62].
С 1921 года Сталин начал интриговать и против Ленина, не страшась даже вступать с ним в острые конфликты. Об этом свидетельствует, в частности, запись М. И. Ульяновой, которую она сделала в результате размышлений о действительном характере взаимоотношений между Лениным и Сталиным в последние годы жизни Владимира Ильича. Она отмечала, что ещё до лета 1922 года слышала о недовольстве Сталиным со стороны Ленина. «Мне рассказывали, — писала в подтверждение этого Ульянова, — что, узнав о болезни Мартова, В. И. просил Сталина послать ему денег. «Чтобы я стал тратить деньги на врага рабочего дела! Ищите себе для этого другого секретаря», — сказал ему Сталин. В. И. был очень расстроен этим, очень рассержен на Сталина»[63].
Далее Ульянова писала, что у Ленина были и другие поводы для недовольства Сталиным. В подтверждение этого она ссылалась на рассказ старого большевика Шкловского о письме к нему Ленина, из которого «было видно, что под В. И., так сказать, подкапываются. Кто и как — это остаётся тайной»[64].
В этом письме, написанном 4 июня 1921 года и впервые полностью опубликованном лишь в 1989 году, говорилось: «Вы вполне правы, что обвинять меня в «протекционизме» в этом случае — верх дикости и гнусности. Повторяю, тут интрига сложная. Используют, что умерли Свердлов, Загорский и др. …Есть и предубеждение, и упорная оппозиция, и сугубое недоверие ко мне в этом вопросе. Это мне крайне больно. Но это — факт… Я видел ещё такие примеры в нашей партии теперь. «Новые» пришли, стариков не знают. Рекомендуешь — не доверяют. Повторяешь рекомендацию — усугубляется недоверие, рождается упорство. «А мы не хотим»!!!»[65]
Из содержания письма не ясно, какой и с кем конкретно конфликт имел в данном случае Ленин, но вполне ясно, что Ленину приходилось уже к тому времени неоднократно сталкиваться с резким противодействием его предложениям и даже со «сложными интригами» против него (по-видимому, прежде всего в вопросах распределения высших партийных кадров, которыми ведало Оргбюро ЦК). Активизации интриганских действий Сталина в 1921 — 1922 годах благоприятствовали частые отключения Ленина от непосредственного участия в работе центральных органов партии и государства в результате ухудшения его здоровья. В начале декабря 1921 года Ленину по предписанию врачей пришлось уехать в подмосковную деревню, где в мае 1922 года его поразил первый удар, после которого в течение двух месяцев он не был способен ни двигаться, ни говорить, ни писать.
Об этом ударе Троцкий, тогда тоже болевший, узнал лишь на третий день от посетившего его Бухарина. «И вы в постели!» — воскликнул он в ужасе. «А кто ещё кроме меня?» — спросил я. «С Ильичем плохо: удар — не ходит, не говорит. Врачи теряются в догадках»[66].
Впоследствии Троцкий пришёл к выводу, что ему не сообщили немедленно об обострении ленинской болезни не случайно. «Те, которые давно готовились стать моими противниками, в первую голову Сталин, стремились выиграть время. Болезнь Ленина была такого рода, что могла сразу принести трагическую развязку. Завтра же, даже сегодня могли ребром встать все вопросы руководства. Противники считали важным выгадать на подготовку хоть день. Они шушукались между собою и нащупывали пути и приёмы борьбы. В это время, надо полагать, уже возникла идея «тройки» (Сталин — Зиновьев — Каменев), которую предполагалось противопоставить мне»[67].
Именно в эти месяцы стал складываться триумвират («тройка»), состоявший из Зиновьева, Сталина и Каменева, который постепенно перешёл к конспирированию не только против Троцкого, но и против больного Ленина.
С июля Ленин стал выздоравливать. Продолжая оставаться в деревне, он следил за всеми политическими новостями и через встречи с товарищами и записки принимал участие в работе Политбюро. Уже в этот период Ленин столкнулся со стремлением «тройки» отсечь Троцкого «от руководства. На соответствующее предложение Каменева Ленин откликнулся крайне нервной запиской, из которой следует, что он воспринял это предложение как грязную интригу, направленную не только против Троцкого, но и против него, Ленина. «Я думаю преувеличения удастся избегнуть, — гласила записка. — ‹Выкидывает (ЦК) или готов выкинуть здоровую пушку за борт›, — Вы пишете. Разве это не безмерное преувеличение? Выкидывать за борт Троцкого — ведь на это вы намекаете. Иначе нельзя толковать — верх нелепости. Если вы не считаете меня оглупевшим до безнадёжности, то как вы можете это думать!!! Мальчики кровавые в глазах…»[68] В дальнейшем, после сближения с Троцким, Зиновьев и Каменев, сообщившие ему немало фактов о собственных интригах против него, учинённых в союзе со Сталиным, по-видимому, умолчали об этой ленинской записке. В противном случае, Троцкий, крайне болезненно воспринимавший измышления сталинистов о якобы неприязненных отношениях между ним и Лениным и проявлявший поэтому особое внимание к малейшим фактам, которые раскрывали действительный характер этих взаимоотношений, обязательно упомянул бы об этой записке.
Публикатор данной записки В. Наумов полагает, что она была написана после возвращения Ленина в Москву 2 октября 1922 года. В таком случае можно предположить, что интрига триумвиров, вызвавшая столь резкую отповедь со стороны Ленина, была своего рода ответом на внесённое им в сентябре в Политбюро предложение утвердить Троцкого первым заместителем председателя Совнаркома, то есть доверить ему высший государственный пост в случае затягивания или обострения болезни Ленина.
Троцкий сам отказался от этого предложения. Разъясняя мотивы этого отказа на октябрьском пленуме ЦК 1923 года, он ссылался на «один личный момент, который, не играя никакой роли в моей личной жизни, так сказать, в быту, имеет большое политическое значение. Это — моё еврейское происхождение»[69]. В этой связи Троцкий напоминал, что по этим же мотивам он возражал уже 25 октября 1917 года против предложения Ленина назначить его наркомом внутренних дел. Он считал, что «нельзя давать такого козыря в руки нашим врагам… будет гораздо лучше, если в первом революционном советском правительстве не будет ни одного еврея»[70], поскольку в противном случае контрреволюционные силы смогут играть на самых тёмных предрассудках масс, изображая Октябрьскую революцию «еврейской революцией».
