И опять был просмотр, и опять профессор марксизма-ленинизма заржал после первой же фразы «рыжего», и опять комиссии номер понравился, и опять писатели с блудливыми глазами потребовали переделки номера. Впрочем, теперь это не было неожиданностью. Теперь Ложкины знали, что писатели получают за каждую переделку примерно столько же, как и за новый сценарий.
На этот раз писатели потребовали, чтобы «белый» клоун-рабочий показывал бы «рыжему», как надо правильно работать на токарном станке, и попутно они бы обменивались оплеухами, «рыжий» бы терял штаны и их затягивало бы в трансмиссию станка, и прочее. Комиссия новую переделку одобрила, и клоунов направили учиться на завод высотам токарного ремесла.
Пять месяцев Хомутов и Кудий Ложкины добросовестно изучали токарное дело под руководством седоусого мастера Михеича. К концу обучения они уже могли вытянуть на четвертый разряд. И когда после следующего просмотра три писателя с блудливыми глазами опять начали ратовать за переделку номера, Ложкины взбунтовались.
— Да разве это клоунада? Это же настоящий балаган! — громко вскрикнул политически сознательный «белый» клоун рабочий.
— А ну вас всех в будку! — выпалил несознательный «рыжий». — Делать клоунаду — так делать клоунаду! Работать — так работать! Пошли, Семен, к Михеичу!!!
Теперь Хомутов и Кудий работают токарями. И если их по привычке иногда тянет в цирк, то клоунских номеров, прошедших через переработку комиссии, они не могут смотреть. Обидно смотреть во что превратили, пусть древние, пусть грубые и несмешные клоунские номера, наполнив их политическими репризами и производственной тематикой. Было плохо — стало невозможно смотреть.
Вопиющая несправедливость
Недавно, после тяжелой и продолжительной болезни, скончался Иван Андреевич Варенников. По всей вероятности, имя «ИВАН АНДРЕЕВИЧ БАРАННИКОВ» никому ничего не говорит. Ну, кто такой был Иван Андреевич Баранников?..
Сомневаюсь, что читатель знает что-либо о нем. Его знали считанные люди на земле. И это вопиющая несправедливость!
Итак, в голодном и бурном 1920 году, в кабинет седовласого профессора литературы вошел человек в широкополой черной шляпе, в черной крылатке, опирающийся на палку. Он был высокий, худой, слегка сгорбленный и у него были висячие усы.
— Алексей Максимович Горький! — радостно поднялся профессор с кресла, щуря близорукие глаза.
— Меня зовут Иван Андреевич Баранников, — волжским неторопливым говорком представился вошедший и сухо кашлянул в кулак.
Он без приглашения уселся у профессорского стола и вынул из кармана несколько листов бумаги, свернутых в трубку.
— Вот, профессор, отцом обзову! Соблаговолите посмотреть, один мой опус.
Иван Андреевич нажимал на букву «о», а слух ученого старика был музыкальный.
— Вы, наверное, волжанин? — заинтересовался профессор.
— О! Обязательно от Волги. Босяковал однажды с Олешой Горьким.
Профессор сочувствующе закивал и сделал вид, что верит. Деликатный был человек профессор и, чтобы подбодрить Варенникова, он сказал:
— Для писателя хорошо знать настоящую жизнь. То, что вы были босяком, это очень полезно. Гм… А какое у вас образование?
Иван Андреевич погладил висячие усы:
— Мои университеты — Александровский централ. Гимназии проходил в пересыльных тюрьмах.
— Это очень похвально.
Рассеянно улыбаясь, профессор взял со стола золотые часы с брелком в виде лиры, положил в карман жилетки и задержал руку на кармане.
— Я член партии, — как бы невзначай добавил Баранников, — с девятьсот пятого года. Политкаторжанин…
— Ах, это тоже очень похвально…
Профессор тоскливо посмотрел на окно. По небу проплывали низкие рваные облака, такие же суровые и неприветливые, как это суровое время. Баранников сухо кашлянул. Профессор нехотя развернул рулон рукописи.
Произведение называлось «Чайка». Написано было белым стихом.
«Море бушует! Бушует море! Пена, вздымаясь, валами клубится. Лишь чайка над пеной… Чайка над морем смело кружится! И бьет крылом…»
— М-да-с… неплохо, — профессор скривился, как от зубной боли. — Чувствуется влияние Горького. Весьма похвально. Если бы кто-нибудь поставил Горькому за «Буревестника» полную пятерку, то я бы вам поставил четыре с плюсом.
— Опишите тогда вое это в какой-нибудь рецензийке.
— Видите ли, уважаемый… — профессор замялся, молча посмотрел в окно, а потом решительно тряхнул седыми космами. — Видите ли, и «Буревестник» в наши дни… того…
— Аах, ты ж гад! — воскликнул уже без всякого волжского акцента Баранников. — Дворянин вшивый! Мало таких, как ты, я к стенке поставил!..
Это была первая вопиющая несправедливость по отношению к Баранникову. Вопиющая несправедливость, потому что этот же самый седовласый профессор написал когда-то более дюжины хвалебных статей о «Буревестнике». Иван Андреевич просто опоздал. После революции у профессора переменились взгляды. Может быть, восторженного почитателя «Буревестника» и дворянина действительно в последнее время здорово заедали вши.
Через некоторое время Баранников написал пьесу «В яме». Действующими лицами в пьесе были босяки, воры и проститутки. И так как время действия относилось к дореволюционным годам, то босяки рассуждали, как мудрецы; воры философствовали о смысле жизни и о ценности человеческой личности; проститутки вообще не говорили, а проповедовали.
Прочитав «В яме», критики мычали что-то неопределенное, старались не смотреть в глаза члену партии с девятьсот пятого года. Режиссеры всячески старались избегать встреч с Баранниковым, а когда попадались, то жаловались на перегрузку театра репертуаром, томились, поглядывая на часы, и вежливо высвобождали пуговицы и рукава из цепких пальцев драматурга-политкаторжанина. И то, что эту пьесу никто не поставил — вопиющая несправедливость!
Престарелый герой-любовник, похожий на доживающего свои дни в зверинце облезлого льва, премьер одного московского театра, в порыве пьяной откровенности сказал Баранникову:
— Ты, Ванюша-брат, отмечен перстом Всевышнего! У тебя море таланта! Сам Горький перед тобой, как Сумбуров-Трубачев, — вот этот подлец! — передо мной или Качаловым! Но ты, душка, опоздал. Горький тебя опередил. Да и не тянет теперь смотреть на босяков, лопающих вареное мясо, пьющих настоящую водку, когда я, мировая величина, дую самогон и закусываю гнилой воблой. Раньше бы публика-дура плакала, глядя на страданья падших, а теперь завидовать им будет.
После своей «В яме» Иван Андреевич Баранников с горя написал еще дюжину пьес, и только одна из них была поставлена на спектакле самодеятельности, членами профсоюза водовозов и пожарников, да и то не в Москве, а в городе Моршанске.
После моршанской премьеры Иван Андреевич потерял интерес к литературе и несколько лет по поручению партии занимал различные должности. Был комиссаром Сандуновских бань в Москве. Распродавал художественные ценности из Эрмитажа иностранцам за валюту. Ездил в Астрахань руководить производством бочек и принимал руководящее участие в постройке дирижабля мягкой конструкции.
Вскоре после выхода в свет «Чапаева» Димитрия Фурманова, Иван Андреевич появился в Москве с объемистой рукописью романа «Лантух».
Одетый в военную форму, без знаков различия, с непокрытой, слегка кудрявой головой, и моложавый, без обвислых усов, Баранников ошалело бегал по редакциям, предлагая эпопею о Федьке Лантухе, герое Гражданской войны, командире дивизии, краснознаменце и не менее красочной фигуре, чем Василий Чапаев. Между Лантухом и Чапаевым было много общего, и даже погибли они одинаково: в пьяном виде. Однако «Чапаев» обрел широчайшую известность, а «Лантух» не пошел. А почему не пошел, никто толком объяснить не мог. Ведь и разницы-то существенной не было.
Баранникова опять послали по партийной линии, на этот раз далеко — на полуостров Таймыр, разводить персики в зоне вечной мерзлоты, внедрять лыжный спорт среди самоедов и научно разоблачать шаманство посредством демонстраций карточных фокусов. И опять несколько лет из жизни Ивана Андреевича были потеряны зря для него, для партии, а также для всего мыслящего человечества.
Вернулся он в Москву в середине тридцатых годов. Потому, что он отрастил усы, на этот раз лихо закрученные кверху, носил барашковую шапку и ходил в широчайших синих галифе, знающие его люди поговаривали, что он написал роман из казачьей жизни. И действительно, у Баранникова была готова трилогия «Широкая Кубань».
«Широкая Кубань» была замечательным романом, и с точки зрения политической заостренности куда более ценным, чем «Тихий Дон», где есть симпатии к станичному кулачеству, и даже идеализация некоторых участников Белого движения. У Баранникова все было строго выдержано в стиле социалистического реализма. У него каждый несоветский персонаж был дегенератом, идиотом, грабителем и даже фамилию носил в роде «сотник Соплиевский», «хорунжий Мерзавцев». Положительные персонажи — красные казаки — были «Сидор Красавин», «комбриг Ураганов», «комиссар Мировой».
