«Мадам» не стесняясь, расспрашивала его товарищей – кого им угодно: брюнетку, блондинку, худенькую или пухленькую, страстную или скромную? Сергей прятался за чужими спинами и уже собирался сбежать, когда владелица борделя обратила на него свой проницательный взгляд:
– Ну а вам что угодно, мсье?
Сергей уже открыл рот, чтобы объявить, что он передумал, когда старая шлюха щелкнула морщинистыми пальцами унизанными перстнями.
– Вуаля! Молчите! Я знаю, кто вам нужен! – «Мадам» обернулась к своей помощнице – тощей, бесцветной женщине с фальшивыми локонами и столь же неестественной улыбкой, – проводи мосье в комнату к мадмуазель Фифине!
В комнате был полумрак, на столе стояла откупоренная бутылка шампанского. Когда помощница «мадам», прошелестев «приятного отдыха, мсье», закрыла за собой дверь, Сергей решил, что теперь уже поздно жалеть о том, что он собирался сделать. Он решился. Подошел к столу, налил вина в один из бокалов…
– А меня вы не хотите угостить?
Тихий, хрипловатый и очень чувственный голос заставил его обернуться.
У двери стояла женщина в наряде куда более причудливом, чем было принято в те дни. Ее платье с высоким корсажем, шелковой косынкой, скрывающей шею и пышными фижмами, напоминало о временах Марии-Антуанетты. Лицо было набелено и нарумянено так же, как у «мадам», но Сергею показалось, что дама молода… может быть моложе его самого. Она была невысока, и даже складки косынки не могли скрыть отсутствия груди.
– Прошу вас, мадмуазель, – любезно ответил Сергей, наклоняя бутылку над вторым бокалом.
Дама тихо засмеялась, пригубила вина, манерно оттопырив мизинец, поставила бокал на стол.
– Не хотите ли вы поцеловать меня, мсье? Если вы настолько робки – я сделаю это сама…
Кружевные рукава упали, обнажая руки прелестницы, Сергей почувствовал, что голова у него кружится. Вкус помады и запах духов опять вызвал у него приступ тошноты, но поцелуй мадмуазель Фифины ему понравился – он был крепким, нежным и возбуждающим. Сердце его растаяло. Он обнял Фифину и начал распутывать косынку, прикрывающую ее длинную шею.
– Ах, мсье, как вы нетерпеливы, – хрипловатый шепот прошелестел теплом мимо его щеки, Фифина мимолетно поцеловала мочку уха, ее длинные пальцы начали быстро расстегивать пуговицы мундира.
Сергей сдернул косынку и вздрогнул: на шее Фифины красовалось внушительное «адамово яблоко». Он провел рукой по щеке своей «дамы» – его пальцы укололи волоски щетины – даже густой слой белил не мог скрыть их.
«Мадмуазель Фифина» нежно и настойчиво перехватил его руку, припал губами к ладони. Сергей замер, не зная, что ему делать дальше, но в этот момент из соседней комнаты донесся визгливый женский смех и громкий, пьяный голос одного из его спутников.
Он оттолкнул Фифину. Отскочил к двери, начал судорожно застегивать пуговицы. Пальцы его дрожали.
– Подожди, не уходи! – уже без всякого манерничанья в голосе воскликнула «Фифина», – ты еще об этом пожалеешь! Тебе будет хорошо со мной! Я не возьму с тебя денег! Ты такой молодой и невинный… Ты сам не знаешь, что тебе надо… Тебе не нужна женщина… Тебе нужен я…
Приведя в порядок мундир, Сергей дернул за медную ручку – дверь была заперта.
– Ключ! – только и сумел выговорить он, повернувшись к «Фифине». Несчастное создание молча подняло на него глаза. В них была тоска и безмолвная мольба, на накрашенных ресницах сверкали неподдельные слезы. На какое-то мгновение Сергею вдруг захотелось забыть обо всем и остаться… но тут из-за тонкой перегородки опять донеслись чьи-то пьяные голоса, смех, женские стоны полные притворной страсти.
– Дайте ключ, прошу вас… мсье…
Тонкий палец выскользнул из-под кружев, указывая на ключ, лежавший на полу, возле двери. Услышав щелчок замка, он еще раз обернулся. Нарисованные брови сдвинулись к переносице, крупная слеза катилась по набеленной щеке, смывая пудру и румяна…
– Не уходи, – почти беззвучно произнес тот, кто носил имя «Фифина».
Сергей распахнул дверь, проскользнул по коридору, сделал вид, что не заметил насмешливого взора «мадам», кубарем скатился по грязной узкой лестнице, и только оказавшись на улице, вздохнул с облегчением, а потом – рассмеялся… Последнее время, он заметил, что смеется тогда, когда ему хочется плакать.
7
Даже смерть любимой старшей сестры Лизы в 1814-м году не исторгла у него слез. Он был потрясен – но спокоен внешне. Он мог утешать других, но сам слез не проливал – не плакалось как-то.
Сергей чувствовал неловкость своего бесчувствия, пытался искупить его хлопотами и разговорами – его сочли за человека сострадательного и доброго. Хотя на самом деле он просто был смущен своим безразличием.
Состояние Матвея волновало его гораздо больше, чем смерть Лизы.
Лиза ушла вслед за маменькой, так и должно было быть. Она была ее любимая дочь, помощница и подруга – они и не выглядели как мать с дочерью – обе были молоды и красивы и обе ушли рано. И о чем тут было плакать?
Но Матвей убивался так, что Сергей всерьез опасался за его рассудок. Известие о смерти сестры пришло в тот момент, когда победители Наполеона вернулись в Москву: возможно, переход от торжества к похоронам был слишком быстрым. Сергей не отходил от брата, да и остальные братья и сестры жались к нему – он был самым спокойным из всех, он не плакал, заботился о тех, кто рядом, делал то, что положено делать…
Через три дня после похорон он пел в гостях у графа Т****.
Матвей отказался ему аккомпанировать, стоял в дальнем углу залы, отвернувшись к окну. Сергей пел что-то любимое, Лизино и Матвея – и увлекся всерьез: забыл о том, что его слушают, забыл об умершей сестре, о Матвее, матери, войне, о своем тесном мундире и помнил только о звуках, нотах, дыхании, музыке.
Спел прекрасно, зала разразилась аплодисментами. Сергей перевел дыхание, оглядел публику и обмер – Матвея не было! Он спел еще романс – Матвей не вернулся.
«Братец-с наняли извозчика и изволили уехать-с», – сказал ему швейцар.
Сергей торопил сонного кучера, потом махнул рукой, попросил у графа верховую лошадь и пулей понесся по темной, холмистой и ухабистой Москве. Чудом не угодил в канаву, ударился головой о ветку вяза – содрал кожу на лбу и потерял фуражку.
Бросил лошадь у крыльца, взлетел по лестнице.
– Матюша! Открой, это я!
– Сейчас, – недовольно и торопливо отозвался Матвей, – подожди! Не входи, я занят!
– Матюша, открой, прошу!
Молчание.
Сергей не стал ждать: ударил плечом в резную филенку – дверь распахнулась.
На столе лежало несколько запечатанных писем. Матвей стоял около дивана. Пистолет был прижат дулом к груди, палец уже лег на спусковой крючок.
Сергей одним прыжком оказался возле Матвея, вырвал оружие из холодных и влажных пальцев. Толкнул брата на диван. Тот сел, уныло и покорно, сложил руки на коленях.
– Зачем ты, Матюша? Зачем?
– Мне так больно, Сережа. Мне так больно и скучно, – тоскливо произнес Матвей, – не говори ничего, сам знаю, что глупости… Только не говори ничего… Лучше спой. Только не то, что пел у графа… То не пой при мне более, никогда. Ни-ког-да…
Матвей зевнул.
– Зря ты мне помешал. Мне бы уже было хорошо… С ними… Там…
Сергей торопливо разряжал пистолет.
– А нам, здесь, без тебя – как жить? Матюша, опомнись…
– Не хочу, – тоскливо произнес Матвей, лег на диван, отвернулся к стене, – зря ты мне помешал…
У него и раньше случались приступы хандры, но так плохо, как сейчас не было еще никогда. Он ругал себя за непредусмотрительность: мог бы и на ключ запереться, не успел, всего мгновения не хватило. Можно было еще успеть выстрелить, когда Сережа вломился в комнату, но при виде его у Матвея руки отказали, слабость подкатила к горлу – стреляться на глазах брата было немыслимым делом.
Сергей опустился рядом с братом на диван, попытался обнять – Матвей сердито дернул плечом:
– Оставь меня.
Сергей опустился на колени возле дивана, закрыл лицо руками. И заговорил – тихо и ровно.
– Мне тоже, Матюша, мне тоже ничего не хочется. Сам не знаю, зачем живу, если не ради всех вас. Иногда очень хочется… вот также, как тебе… только не от страха или боли, а из безразличия какого-то… бесчувствия…словно на плечах – груз невыносимый… За три года – столько потерь, столько любимых умерло… Москва сгорела… война эта немыслимая… Я только музыкой и утешаюсь, а то совсем бы худо было… А самое главное – что нас героями считают! Героями! Смешно даже: что они понимают? Если бы им, то что нам выпало – может быть и поняли, да только где им… Папенька все понимает, но молчит. Знаешь, Матюша, я ведь смерти совсем не боюсь: так что если хочешь, то сперва меня убей: я все равно это сделаю, если ты раньше меня уйдешь: я так давно решил.
– Ты же говорил, что самоубийство – грех?
– Бог простит. Без тебя мне жизнь – ноша невыносимая. Ты ведь старший…
