В этот вечер он достал пачку в большом конверте, на котором было начертано, точно на гробовой доске, имя «Валентина». Здесь было все, что осталось у него от покойной жены, все ее письма за время болезни — раньше супруги никогда не разлучались. Множество писем, и все очень длинные. Первые письма, еще не слишком грустные, были полны нежных забот о здоровье детей, о здоровье мужа, а также хозяйственных распоряжений, обращенных к Ромену и Сильванире, словом, полны беспокойства матери о семье, оставшейся без присмотра. Но постепенно в письмах начинали проскальзывать жалобы, вспышки болезненного раздражения. Больная изливала свое отчаяние, гнев, возмущение безжалостной судьбой, недоверие к врачам, которые нарочно ее обманывают.
И среди стонов и рыданий — постоянные заботы о доме, о детях, поручения в приписке к Сильванире: «Не забудьте перебить матрацы…» Строчки на пожелтевших листках, порою расплывшиеся от пролитых слез, все менее четкие, неуверенные, с неровным нажимом, обличали слабеющую руку бедняжки, свидетельствовали о неумолимом, роковом ухудшении болезни. Почерк последнего письма так же мало походил на почерк первого, как печальное, осунувшееся, изможденное лицо в каморке с выбеленными известью стенами, которое увидел Лори в доме арендатора в Амбуазе, — на свежее прелестное лицо его жены, когда он провожал ее на пароход всего год тому назад и когда на нее заглядывались моряки в порту.
Это прощальное письмо было написано после его отъезда в Париж, куда она послала его хлопотать о месте, хотя уже чувствовала, что скоро умрет. «Поверь, я отлично знала, что все кончено, что мы не увидимся больше, но я заставила тебя поехать в Париж, к министру, ради тебя, ради наших детей… Боже мой, как грустно, что нам нельзя провести вместе эти последние, считанные дни!.. Как ужасно, имея мужа и двоих детей, умирать в одиночестве!» После этой отчаянной жалобы шли слова, исполненные смирения, покорности судьбе. Так же разумно, терпеливо, как в былые дни, жена ободряла его, утешала, давала советы: ему, без сомнения, предоставят хорошее место, правительство не захочет лишиться такого опытного администратора. Но дом, хозяйство, воспитание детей — все, чем некогда заниматься мужчине, поглощенному делами, — вот что беспокоило умирающую. Сильванира замужем и, конечно, рано или поздно покинет их, к тому же, при всей своей преданности, она всего лишь простая служанка.
Осторожно, деликатно, словно долго, с трудом подыскивая слова, ибо вся страница полна была пропусков и помарок, она писала, что ему следует еще раз жениться, позже, со временем… Ведь он еще молод. «Только смотри, выбирай осторожно, дай нашим детям настоящую, любящую мать».
Ни разу еще это последнее напутствие, которое он часто перечитывал после смерти жены, не производило такого впечатления на Лори, как в этот вечер, когда в тишине засыпающего дома он прислушивался к легким, мерным шагам в верхнем этаже. Там, наверху, кто-то захлопнул окно, задернул шуршащие занавески, а он все читал и перечитывал сквозь слезы одни и те же строки, расплывавшиеся у него перед глазами: «Только смотри, выбирай осторожно…»
V. ОСОБНЯК ОТМАНОВ
Те, кто видел особняк Отманов десять лет назад, еще при жизни старухи матери, с трудом узнали бы теперь красивый дом знаменитых банкиров, один из самых старинных в Маре, с его мавританской башенкой, возвышавшейся на углу улицы Паве, с прихотливым извилистым орнаментом высоких стен, с окнами разного размера, увенчанными фронтонами, с гирляндами вокруг слуховых окошек под высокой кровлей. В прежние годы этот особняк, превращенный, подобно многим старинным зданиям, в коммерческое учреждение, был полон жизни, деловой суеты, под широкие ворота то и дело въезжали в огромный двор и выезжали обратно крытые фургоны, доставлявшие товар из плавильных заводов Пти-Пора в парижский банкирский дом Отманов. В глубине двора, на широком каменном крыльце, стоял, заложив перо за ухо, старый Беккер, брат вдовы Отман, и отмечал в конторской книге свинцовые ящики со слитками золота — в те годы Отманы вели торговлю золотом на вес и поставляли его всем французским ювелирам, — между тем как в обширной зале нижнего этажа, расписанной сценами из мифологии, фигурами в облаках, за высокой, точно кафедра, конторкой восседала сама старуха Отман, затянутая в рюмочку, в шляпке и длинных перчатках, поставив рядом с собой клетку с любимым попугаем. Внимательно наблюдая сверху за окошечками касс, за весами для взвешивания слитков, она время от времени кричала кому-нибудь из служащих своим резким, пронзительным голосом, заглушая звон золотых монет и говор клиентов:
— Моисеи! Проверь свой счет, у тебя десять сантиграммов лишних.
Но после смерти вдовы все здесь изменилось, исчезли даже висевшие по обе стороны от входных дверей черные мраморные дощечки с надписью золотыми буквами: «Торговый дом Отман, основанный в 1804 году» и «Продажа и покупка золота на вес». Теперь фирма производит только банковские операции и, ворочая огромными капиталами, обходится без золотых слитков в свинцовых ящиках, а по пустынному мощеному двору вместо тяжелых фургонов лишь изредка проезжает со стуком карета Жанны Отман. Войдя утром в ворота особняка, чтобы отдать заказчице свои переводы, Элина была поражена торжественной тишиной старого здания.
Ее встретил привратник в длинном сюртуке с белым галстуком, похожий на церковного сторожа. Когда, пройдя через левый подъезд, она начала подниматься по старинной каменной лестнице с неровными изгибами маршей, с узкими, точно в соборе, оконцами в нишах, и когда звук колокольчика, возвестивший о ее приходе, отдался громким эхом в гулкой пустоте тихих, безлюдных покоев, девушку охватило неизъяснимое волнение.
Вышедшая ей навстречу Анна де Бейль, сверля ее своими злыми глазками из-под густых нависших бровей, объявила грубым голосом, что председательница примет ее немного погодя.
— Вы принесли переводы? Давайте сюда.
И она скрылась за дверью между высокими простенками, когда-то покрытыми росписью, но теперь замазанными однотонной темной краской, более подходившей к мрачной обстановке приемной залы.
В ожидании Элина присела на одну из деревянных скамеек, вроде церковных, расставленных рядами вдоль стен и в глубине залы, вокруг фисгармонии, покрытой саржевым чехлом, но окна с цветными витражами пропускали такой тусклый свет, что девушка не могла как следует рассмотреть этой странной приемной и прочесть надписи на стенных панелях, где некогда порхали амуры; разбрасывая гирлянды роз, где танцевали Флоры и Помоны среди цветов и зелени.
Из соседней комнаты доносились жалобы, рыдания, сердитые, приглушенные голоса. Расстроенная этими звуками, Элина отодвинулась на дальний конец скамьи, но ее движение разбудило кого-то в тихой, пустой зале, и чей-то голос резко закричал у нее над ухом:
— Моисей!.. Моисей! Проверь свой счет!
В эту минуту дверь отворилась, и в луче света, проникшем из соседней комнаты, девушка увидела старого попугая в большой клетке, облезлого, с выцветшими перьями и лысой головкой, который всем своим видом подтверждал легенды о долголетии этих птиц.
— Председательница ожидает вас, мадемуазель, — сказала, пройдя мимо, Анна де Бейль, которая провожала до дверей какую-то высокую, бледную посетительницу со страдальческим выражением лица и красными заплаканными глазами, в дорожной шляпке с вуалью. Заметив попугая, который испуганно шарахнулся в угол клетки, старуха злобно накинулась на него:
— А, ты еще здесь, нечестивая тварь!
И она унесла клетку, яростно раскачивая ее на ходу, так что вода пролилась, а зерна в кормушке рассыпались. Несчастный попугай скрипучим, старческим голосом упрямо продолжал кричать во все горло:
— Моисей!.. Моисей! Проверь свой счет!
Девушка вошла в просторный кабинет со строгой канцелярской мебелью, где за письменным столом сидела г-жа Отман; ее лицо с узким выпуклым лбом под гладко причесанными черными волосами, с тонким носом и сжатыми губами поразило Элину.
— Садитесь, дитя мое.
Голос у г-жи Отман был так же холоден, как цвет ее лица — бледного лица увядающей тридцатипятилетней женщины; ее стройная фигура была затянута не без кокетства в гладкое платье с монашеской пелеринкой такого же темного цвета и такого же покроя, как и у Анны де Бейль, но из более дорогого сукна. Выпрямившись в кресле, она неторопливо писала ровным почерком, запечатывала письма, звонила в колокольчик и передавала вошедшему слуге пачку конвертов, коротко указывая повелительным тоном: «В Лондон… В Женеву… В Цюрих… В Пор-Совер», — точно отправляла деловую корреспонденцию из торгового дома. Потом, словно утомившись, г-жа Отман откинулась на спинку жесткого кресла и, скрестив руки на пелеринке, с любезной улыбкой обратила на Элину холодные глаза, светившиеся синеватым блеском льдин.
