Вдруг из молочно-серого ниоткуда прямо навстречу Шурочке вылетел ослепительно-белый Кадиллак с откинутым верхом. Сквозь ветровое стекло Шура пыталась разглядеть водителя, а там никого. Машина, не управляемая никем? Или просто лобовое стекло покрыто серой светозащитной плёнкой, сквозь которую невозможно разглядеть салон? Машина несётся навстречу: на пустом шоссе от неё деться просто некуда. Вспыхивают фары, по две с каждой стороны – одна над другой. Кажется, это какая-то устаревшая модель – только и успела подумать девушка.
Кадиллак блестящим широким бампером ударил Шуру ниже колен. Она упала на голубой тёплый асфальт, почти сразу услышала какой-то противный треск: вероятно, раскололся череп. Надо же, совсем не больно и не опасно. Значит, живые напрасно пугают друг друга смертью, скорее всего, она никакая не уродина и не скелет с косой, если не позволяет боли терзать человека. Только неприятный треск ломаемой затылочной кости черепа всё ещё стоял в ушах. Не исчезал, не испарялся, будто именно треск ломаемого черепа был той самой страшной мукой, за которой приходит небытие. И тут вдруг пришла боль: Дикая, Беспощадная, Весёлая, Оранжевая. Она пляшет, кружится, вертится, кувыркается, не желает отпускать, хохочет…
Шура проснулась: на губах жалкий болезненный стон, даже хрип. Боль не проходит. Болят обе ноги ниже колен от удара бампером, а голова… голова течёт болью по подушке, жаркими волнами снизу, от конца позвоночника, где притаилась живая человеческая энергия Кундалини. Стервозная спазма замыкается где-то на затылке узлом разноцветных болей: каждая мучает по-своему. Эта хищная беспощадная свора набрасывается откуда-то из серой… нет! уже чёрной пустоты. На глазах выступают слёзы.
Обильные, горькие! Откуда они, от несказанной, нечеловеческой боли или жалости к себе-любимой? За что такие мучения? Чернота понемногу рассеялась. Оказывается, над Москвой давно уже колышется утро, давно пора вставать. Шура с опаской ощупала голову. Никаких трещин. Потом согнула ноги: колени целы! Нет ни кровавых синяков, ни царапин, ни глубоких ран от удара. Так откуда такая неописуемая нечеловеческая боль?
Ведь, если это сон, то все приключения, образы и фантазии должны остаться во сне, то есть в прошлом. Меж тем наваждение мучило её уже проснувшуюся. Откуда это? Даже в таком состоянии Шура попыталась понять, проанализировать сон, или, скорее, кошмар, посланный кем-то из Зазеркалья. Несмотря на реальные муки, девушка не оставляла привычку анализа. Вероятно, сказывалась наука Германа, разложить посланное видение по полочкам, либо её аналитический ум сам включался в работу независимо от ситуации. Что же произошло? Обычный сон? Но после обычного сна не бывает такой реликтовой боли! Шура застонала от новой судорожной спазматической волны, прокатившейся по всему телу.
– Господи! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешную…
Боль немедленно откатилась, урча, как недовольная пума, щёлкая окровавленными клыками. Она, увязавшись за Шурой, как за недобитым подранком, ещё кружила какое-то время около сознания, потом исчезла, испарилась в джунглях воспалённого Шурочкиного воображения. Ведь человек не может заказать для себя какой-нибудь приключенческий, а, может, мистический сон-триллер или четыллер, и просматривать его по ночам, как стандартный сериал по телевизору!
Право слово, кто-то из древних мудрецов или же пророков говорил людям: проверяйте сны, от Бога ли они? Но как можно проверить сон на истинность? Любая истина приходит в мир как ложь или ересь, а умирает как банальность. Только кто же посылает человеку красочные многосерийные сны? Может быть, просто с головой какой-то непорядок? Но даже детям с раннего возраста всегда снятся красочные и удивительные сны, так что сказки про не цветные сны выдумали серенькие и неспособные на фантазию материалисты.
Говорят, всё это посылают людям из Зазеркалья – того таинственного параллельного мира, откуда человек приходит в эту действительность, как школьник в первый класс, и куда, в конце концов, уходит, то ли повышать образование, то ли повторять давно пройденное и неусвоенное. Но если сны не нужны человеку, как предупреждение о чём-то, как совет для избавления от грядущих неприятностей, то зачем их посылают? Ведь природу снов, как и творческих мыслей, не могут объяснить никакие знаменитые и уважаемые учёные…
Во всяком случае, Шура сама для себя определила, что с головой непорядок, что надо показаться психоаналитику. Потом, молитва эта, пришедшая как соломинка, за которую хватается утопающий, и которую Шура произнесла вслух. Откуда? Ко всяким молитвам, заговорам, сглазам девушка относилась скептически, если не снобически: всё это – словесная галиматья и бредятина. А разные духовные заумствования люди выдумывают для собственной уверенности, для успокоения, либо в погоне за весьма призрачной славой.
Правда, девушка не отрицала всяких там «зомби» вместе с сатанистами, давно уже официально открывшими свои молельные капища почти по всем странам планеты. Тем более что и Герман, уже спокойно приходивший к Шуре, не раз заговаривал на тему существующей религии сатанизма. Во всяком случае, он хотел вызвать девушку на интересующий его диспут. Но это никаким боком не касалось приходящих в сознание снов.
До сих пор девушка относила все приходящие сны, а заодно и необъяснимые явления вместе с чудесами к явлениям гипнотического порядка, как минимум. Опрометчиво считала, что всё-де можно объяснить и исправить. Шура для полноты ощущений сваливала в эту мистическую корзину все существующие религии вместе с теологией, молитвами, ирмосами, кондаками… Вот опять! Что такое Ирмос? Кондак?[8]
Девушка могла поклясться, что никогда раньше не слышала этих слов, однако же, знала их хорошо! Откуда, из каких тёмных закоулков сознания выползли эти слова, ведь она их не знает?! Или всё-таки знает?! Может быть, Герман в своих оккультных беседах упоминал что-то подобное, и память автоматически отметила незнакомые слова? Вероятно.
По мнению Карла Юнга, например, хотя язык символов и забыт, подсознание перегружено этими до поры до времени дремлющими знаками, но откуда они могли возникнуть в памяти? Откуда, если Шура о церкви знала только то, что да, существует такая организация, что в церкви молятся Богу, существующему неизвестно где, а тут…
Даже когда Герман начинал скучную трепотню о Боге небесном и земном, явно отдавая предпочтение последнему, Шура просто отключалась, думала о своём, или просто надиралась чего-нибудь покрепче. Хотя пьянела она достаточно редко, но была согласна даже на это, лишь бы не слушать философствования покровителя. Обижать Германа не хотелось. Но слушать то, что чуждо, что никогда в жизни не пригодится, было выше её душевных сил.
Герман Агеев возник в её жизни довольно давно, незаметно, но прочно. Собственно, после той жилищно-коммунальной вечеринки Алексей и Герман стали духовными пастухами вольной художницы, не претендуя, однако, на святая святых – духовную свободу Шурочки. И всё-таки, если Герман оставлял за девушкой возможность самостоятельного выбора, то Алексей Гиляров просто бездумно и безапелляционно командовал, мол, так надо и так будет.
Хотя… хотя разговоры Германа, его ненавязчивое со-чувствие, со-страдание незаметно делали своё дело. Девушка непроизвольно для себя раскрывалась перед ним, ища в отзывчивом собеседнике то ли опору, каковая важна любой одинокой женщине, то ли ждала от него каких-то откровений, граничащих с чудом. Гиляров не смог затмить Германа ни на йоту, потому как все мысли у него выше гениталий не поднимались. Возможно, и мозги находились где-то там же, недаром не придумал ничего лучшего, как удрать от беременной Шурочки заграницу на несколько месяцев, прихватив с собой посредственную декоративную мазню, яко бы на несуществующую выставку.
Вернувшись в Россию, Лёша готов был, скорее всего, отстаивать свою мужскую честность и непричастность, но Шура не любила воевать с подлецами. Не замечать Гилярова посоветовал и Герман, который тоже охладел к Новому Правлению жилищного кооператива «МСХ-2». Собственно, на улицу Брянскую он приходил теперь только к Шуре, благо, что та с каждым днём «набивала руку» и росла на глазах, как профессиональный художник. В этом Герман принимал непосредственное психологическое участие.
Внешность Агеева располагала, давала повод откровению: большие серые глаза на худощавом лице, обрамлённом аккуратной модной небритостью и хипповато-пепельными патлами не оставляли равнодушной женскую половину окружающего населения.
Не удивительно, что и Шура попала под это всеобъемлющее обаяние с той лишь существенной разницей, что для неё Герман был Великим Учителем жизненной мудрости, гуру вдохновения, махатма философского кредо, сенсей терпения, а как мужчина в прямом своём назначении, не воспринимался никогда. Она даже не хотела видеть его в этом амплуа.
