вздохнула. Уставала на работе, и чувствовала себя неважно, и дома… невестка Света упорно не желала идти на сближение, жила как в гостях, «здрасьте», «до свидания», и все с обидой, которую ни за что не хотела открыть. Полагала, что молодых ногастых девушек из города Чернигова в столицах должны принимать совсем не так?.. «И откуда взялось, что глупый человек, не зная о себе ничего и ничуть не желая этого знать, прекрасно знает и помнит только свою цену — всегда абсурдно высокую, ничем не подтверждаемую, и почему-то верит в нее? Кто вселил в него эту веру? Кто и за счет кого позволил ничтожеству процветать, благоденствовать, властвовать?» — думал Фонарев, упаковывая курицу в целлофановый мешок.
Вечером, когда сын и невестка вернулись домой, он оказался в прихожей — складывал вещи.
— На охоту, отец? — спросил Андрей.
Молодая супруга прыснула, ткнулась Андрею в плечо. Верно, следовало отшутиться, но спрошено было легко, независимо и, главное, тоном пренебрежительным, который всегда заставал врасплох, разом разгонял слова, которые он, отец, наедине с собой подбирал и все намеревался сказать.
Он зарядил будильник на половину шестого и после передачи «Сегодня в мире» — Виктория Михайловна воспринимала информацию так живо и остро, так вскрикивала «О боже» или «Правильно! Молодцы! Я тоже так считаю», будто политический обозреватель обращался именно к ней, —лег спать.
Ночью Фонарев услыхал голос. Прежде ничего подобного не бывало, сны снились редко, вещие не снились никогда, видений тоже не возникало, наверно, поэтому и голос прозвучал так внятно; отчетливо.
— Слушай, ведущий инженер, — сочно, с южным рыночным акцентом сказал голос, — оставь корзину дома. Не смеши людей.
Утром, стараясь действовать потише, босой, он первым делом заглянул в кладовку. В темноте, спросонья и благодаря стоявшему в ушах ночному совету корзина показалась необъятной, бездонной, какой-то прорвой. Если даже вниз под грибы травы наложить, так это полдня одну траву рвать придется! Он отыскал ведро, слава Богу пустое, и гора упала с плеч.
Каких-то особых грибных мест он не знал. Подходя к метро, решил ехать на вокзал не самый близкий, но знакомый, навсегда оставшийся небольшим, уютным — своим. Когда-то жили неподалеку, по воскресеньям ходили туда с отцом: пацаном любил смотреть паровозы. В метро ему припомнился и тот вокзальный запах— угля и железа, звуки, свистки, порядок и спешка; в паровозах было что-то тюленье или моржовое. Припомнилось и тогдашнее чувство: праздничное и почему-то с привкусом тревоги, и поезда «дальнего следования» с их купе, занавесками, столиками, людьми уже в пижамах — эти поезда были полны какого-то непонятного тайного значения, дальнего следования.
Он взял билет до Семеновки — езды час двадцать, маленький поселок. Лет сорок назад, после войны, снимали там дачу, отцу было удобно ездить с работы. Место высокое, кругом лес.
Ехали в основном грибники — отпускники, пенсионеры. Говорили про грибные места, про соления и маринады, про закатку, говорили, что был «слой», но прошел. Фонарев слушал, потом задремал и очнулся, когда подъезжали к Ольховке. Семеновка следующая.
На платформе он закурил, огляделся. Удивило, что почти ничего не изменилось, только платформа тогда была деревянная. На крохотной полянке под насыпью умудрялись трое на трое гонять в футбол, вот по той тропке вперед, метров двести, оттуда наверх, в горку, мимо пожарного водоема, улица… Малиновая, нет, Земляничная, на велике минут пять. Отец приезжал на дачу каждый день после работы с тортом, шоколадом или арбузом, всегда во втором от хвоста вагоне. Фонарев глубоко вдохнул. Вереница грибников торопливо убегала по шпалам, вслед поезду, уже превратившемуся в крохотную неподвижную точку. Он вспомнил про тишину: в самом деле, было неправдоподобно тихо, уши отвыкли, не верили, потребовалось усилие, чтобы поймать и удержать это совершенное беззвучие. Он спустился с платформы и зашагал по путям, назад, вдоль знакомой тропинки, в противоположную от толпы сторону.
Свернув в лес, он почти сразу нашел подберезовик. Крепкая черная голова будто сама притянула взгляд, обожгло сладко и остро. Брать не торопился, вынул из ведра нож, открыл, тихо, опасаясь спугнуть, огляделся — не торчит ли поблизости еще один, сорвал пару брусничин и только после этого срезал под корешок крупную шершавую ногу. Вскоре попались еще три черно-головика, а потом наступило затишье — пяток сыроежек, пара моховиков. Горькушки имелись в изобилии, но он решил не брать, искать поблагороднее. Однако обстановка не внушала оптимизма. В лесу было пустовато, к тому же валялись накрошенные ножки, шляпки — он явно бродил по чьим-то следам, может быть, даже сегодняшним. Надо было забирать вправо, уходить подальше в лес. Он так и сделал, но через полчаса очутился у виденной уже коробки из-под «Казбека», просто описал круг.
Удивительно, подтверждались не только тещины слова насчет негрибного года, но и ее когдатошнее, вроде бы совершенно бредовое, оттого и запомнившееся Фонареву ортопедическое замечание, будто у людей одна нога короче другой, потому в лесу и бродят по кругу и редко заблуждаются. Тут зашумела электричка, он понял, что топчется у опушки, и потому пошел вглубь, подальше от дороги.
Ему решительно не везло. Началась высокая безымянная трава, долго не кончалась. Потом, когда вдалеке мелькнули сосны, пригорок, путь преградил ручей, широкий, быстрый, с пузырями и пеной, почти речка, долго искал переправу. Перебравшись по двум осинам на другой берег, обнаружил, что те сосны исчезли, опять все та же трава. Еще и дождик стал накрапывать, все вместе потихоньку нагнетало тоску. Конечно, отпуск, торопиться некуда, можно считать это хорошей прогулкой, воздух свежий, не слышно людской трескотни, но после всех этих сборов вернуться домой с пустым ведром… Хоть бы курицу и билет туда и обратно оправдать. «Ничего, ничего, так не бывает, еще бы десяток подберезовиков, и, глядишь, жареха есть, побольше картошечки… Нельзя требовать слишком многого, у леса своя жизнь, свои привычки и симпатии, он должен сперва тебя раскусить, к тебе привыкнуть, — как женщина, — понять, что ты к нему без алчности, без жадности, что просто у тебя отпуск, весь год работал, а теперь отпуск, и, по сути говоря, тебе бы еще десяток подберезовиков…»— рассуждал Фонарев, стараясь умилостивить грибных демонов. Наконец трава кончилась. В сыром подлеске он нашел пару белоголовиков, таких же тщедушных, как окружавшие их березки, с длинными белесыми, глубоко уходящими в нежный мох ногами, потом еще три штуки, пяток сыроежек-валуев и красный.
— Вот видишь, — вслух сказал Фонарев, если лесу, то незаметно перейдя с ним на «ты». Огляделся и решил брать вправо, туда, где вновь объявились сосны.
После низины, травы строгий и прозрачный
