реальности и благоразумия. На столе, однако, листка не оказалось. На полу тоже. Последний раз я видел его пару минут назад — сильно изуродованный палкой, наполовину залитый рассолом, с чернильными синяками и подтеками, он по-человечьи лежал на столе, неровно кусанная горбуха поджимала уголок. Возможно, мне удалось бы мобилизовать людей, листок отыскать, но дальнейшие события отвлекли. В кухню вошел громадный красный петух-красавец, точно сбежавший к Николаеву с ВДНХ, и громко, отчетливо, как бы сигнально, трижды протрубил. Услыхав герольда, Николаев, так сказать, обрел цель и второе дыхание. Не буду гадать, была ли в его действиях логика и диалектика или же озарило его вдруг, спонтанно, лишь только, заслышав петуха, хозяина отпустили и вынули из его рта пальцы. Николаев резко развернулся, рухнул в дверях, но ловко — никто еще и подскочить не успел на подмогу — поднялся и, выкрикивая угрозы и проклятия, сильно толкаясь палкой об пол, двинулся вперед. «Н-н-н-нуу, я и-м-м…» Входя в квартиру, мы, видно, не затворили дверь, и теперь она только скрипнула слегка да с хлопочком закрылась. Глубоко вздохнув, я пошел следом, уже на лестничной площадке прислушавшись, не идут ли остальные. Нет, не шли, праздновали, донеслось смачное кряканье, кружка цокнула, они запели: «Степь, да степь кругом, путь далек лежит…», и почти вровень с ямщиком двумя этажами ниже человек упал, завозился, вроде зарычал, потом дробно застучала палка. Оставлять их в квартире было небезопасно, мало ли что… но стоило мне припомнить картину глазами, а небом вкус той жидкости — вкус небытия или как раз бытия, какая разница, — как иная смутная забота — за Николаева — подтолкнула меня вперед. Неторопливо, благословляя свое одиночество и прохладную чистоту лестничного воздуха, я пошел вниз. Наша бумажка — синюшный комок — валялась в подъезде в лужице, стекшей со стены.
На улице был дождь, упорный, проливной, с пузырями и без пузырей, непонятно, сжимались уже сумерки, или понурого темнокаменного цвета хватало и без них. Не было ни души.
Перебегая к своей парадной, я вымок, дома сразу стащил с себя одежду, вытерся насухо, нашел шерстяные носки, пару теплого белья и лег в кровать, накрывшись с головой одеялом. Я знал, что скоро усну, вопрос был лишь, сколько времени отделяет меня от забытья и что уготовано в этом куске. Туда попал пир в николаевской берлоге, сам Николаев, Савельев, устрашившийся своей затеи, дождь, дорога, человеческое стремление, рука и палка, и потом — как быстро нынче — как бы ничьи, ни к кому уже не обращенные и уже съеденные наполовину сном: «…ну, почему?.. я?…..зачем же?., они же……о-о-о… нет……спасибо… сам… сам… о себе… это… соучастие… плевать… ну, прости… я думал, ты шутишь… да подите вы… циник… ци-нюша… цинк…»
И не знаю, сколько я проспал на этот раз. Память продиралась лоскутами, пятнами. Голова почти не болела. Неприятный запах, сочившийся из нутра и собиравшийся во рту, да сильная изжога были единственными фактами, подтверждавшими, что случившееся накануне не очередной сон, не убогая шутка, не фельетон развинтившегося ума. Впрочем, тут-то уж все зависело от меня, уж эту науку я освоил, и, уничтожая последние улики, я долго чистил зубы и полоскал рот, как обычно в таких случаях, изумляясь милостивому свойству памяти не докучать, сплющивать, размельчать, приручать и распылять события, казавшиеся в переживании долгими, непроходимыми, нескончаемыми, упаковывать их по-хозяйски в краткое, почти случайное и мало к чему обязывающее — в воспоминания. Да иначе, как бы я дожил до своих сорока двух лет? Зачем-то я крутанул красный кран. Лилась горячая вода. Повернул синий — лилась холодная. Сперва я не оценил этого по достоинству, словно не сомневаясь, что так должно быть и было всегда, потом, очнувшись, стал закрывать краны и открывать, закрывать и открывать, убавлять струю и струю усиливать. Насладившись их послушанием, я стал забывать и об этом, а бреясь с горячей водой, плеская на выбритую кожу холодную, и вовсе уже не отдавал себе отчета в простеньком счастье. Однако, ополаскивая после завтрака чашку, не знаю почему, но мне захотелось узнать, дома ли Николаев, вернулся ли он тогда? Я решил прогуляться, заодно заглянуть к нему, точнее, решил стукнуть в дверь, услыхать дробь его палки и, не дожидаясь вони и взгляда, быстро сбежать вниз.
Одевшись, я вышел на улицу. Шел дождь. Асфальт у дома был торопливо взломан, серые, с черным исподом куски, будто сброшенные в изнеможении самой землей, громоздились у подножия высокого глиняного холма, с которого мне открылся широкий и длинный — от моего подъезда до подъезда Николаева — котлован глубиною метра в три, с трубами на дне. Чтобы попасть на ту лестницу, мне пришлось сделать порядочный круг по жидкому ускользавшему пустырю, дважды я едва не упал, а когда наконец добрался до николаевского берега, на полуботинках тяжелели толстые глиняные блины. Поднимаясь, я кое-как отскреб их о ребра ступенек. Постучал в дверь. Еще постучал. Послышались шаги, шевеление, и из соседней квартиры выглянула женщина; с недокрашенными ногтями, с пузырьком лака в руке.
— Простите, если я не ошибаюсь, товарищ Николаев…
— А вы… вы-то ему кто?
— Живу в этом доме. И давно его нет?
— Не могу сказать. Я только сегодня вернулась из отпуска… И вообще. — Она показала лицом, губками, что судьба соседа ее-не интересует. Со мной она, кажется, кокетничала.
— Может быть, следует позвонить в милицию?
— Позвоните. — Она вздернула плечиками.
В глубине николаевской квартиры жалобно, как бы издалека, из-за города, из чьего-то детства кукарекнул петух.
— У вас тоже есть вода? Холодная и горячая?
— Да, наконец-то. Знаете, даже не верится. Между прочим… Спустившись вниз, я почему-то был уверен, что Николаева уже нет в живых.
У дома я встретил небольшую толпу, окружившую машину «скорой помощи». Подошел поближе. Двое санитаров с торчащими из-под ватников юбочками белых халатов вынесли из, парадной носилки. Глухо закрытое вигоневым одеяльцем тело казалось совсем маленьким, детским, даже здесь оно занимало так мало места, словно потеснившись для кого-то еще. Легко вдвинули носилки в кузов.
Я спросил.
— Савельев, из седьмой квартиры. Разрыв сердца. — Сплошная старуха обстоятельно качнула головой, но, не почуяв во мне-знакомого, понятного, отвернулась.
— От инфаркта нонче не помирают, — послышался голос за спиной.
Я обернулся. Николаев, с козьей ножкой во рту, с каким-то; узелком, откуда торчали обломки его палки, перебинтованный так густо, что не найти было целого места, с заплывшим глазом, стоял в двух шагах от меня. Шапка с оторванным ухом сидела на бинте высоко, точно птица на макушке дерева.
Он
