— Ма! Где ботинки и кожаная куртка?
— Оденешься, как нормальная студентка! Понятно?! — ответила мать из-за двери.
Спорить и ругаться сил не было. Лара надела джинсы, бежевую водолазку (о ужас!), всунула ноги в сапоги на молнии, а руки в голубую курточку, отороченную мехом (все куплено Маргаритой Николавной), перекинула через плечо любимую черную кожаную сумку (хорошо хоть ее не конфисковала), и, пока курила на остановке, как раз подъехал автобус до метро, который и решил дилемму — снова пойти к Сашку или все-таки поехать в институт.
На первую лекцию она опоздала. На подходе к alma mater из старенькой «БМВ» высунулся троечник Цапелькин:
— Ларка, курить есть? Прыгай к нам.
Она села в машину, и в ее руках сразу оказалась бутылочка холодненького «Старопрамена». Она почти залпом осушила половину.
— Ну ты даешь, Селезнева! — На первом курсе они подружились именно из-за комичного сходства фамилий, но роман не задался, просто приятельствовали. — Может, напьемся и в школу не пойдем. А? — Цапелькин глянул на водителя, но тот инициативу не поддержал:
— Ребзя, у меня сегодня пересдача. Я пас.
— Ладно, ребят, я тоже побежала. — Лара немного взбодрилась. На нужном этаже она остановилась в конце лестничного пролета, присела на корточки и стала рыться в сумке, чтобы найти жвачку. До конца лекции оставалось немного. Подождет. Вдруг в полной тишине раздался скрип двери, и Лара любопытно выдвинула голову из-за стены: из ее аудитории вышел одетый в серую кенгурушку Гавр. Дошел до учительской, огляделся по сторонам, заглянул внутрь, еще раз просканировал коридор и юркнул в дверную щель.
Полбутылки пива, которые сначала подействовали живительно, рассосались в крови, и снова подступил легкий тремор.
— Светк, может, ну ее на фиг, эту лекцию, — сказала Лара своей лучшей подруге на перемене. — Чего-то меня колбасит, сил нет. Перебрали вчера. Может, поедем ко мне, пивка возьмем? Мамаша в школе до вечера.
— О, нормальная тема! Мне тут фильмец как раз хороший дали.
— Супер. Только давай в столовке пожрем. А то у меня с утра, кроме кефира, пива и жвачки, ничего во рту не было. У тебя деньги есть, кстати? Мами на меня обозлилась, ничего не дала.
— Есть.
В длиннющей очереди в столовой за ними пристроились две преподавательницы. Лара услышала обрывки разговора и напряглась.
— Никогда такого не было, все до копейки вытащили.
— Да ужас, всегда сумки оставляли. И главное, моя тоже там стояла с деньгами, мне просто повезло. Видно, вор точно знал, что у Дмитрий Борисыча получка. Но смотри, как он подгадал, редко в деканате нет ни одного человека. Жалко Димку, в отпуск же собирался. Ну что у нас за зарплата, приходится на все откладывать. Задушила бы гада своими руками…
— Да я уверена, что не найдут никого. Камер-то нигде нет. Хотя давно пора поставить с такой обстановкой в стране.
И учительницы переключились на политику и правительство.
Лара медленно ковыряла вилкой в винегрете.
— Ты чего не ешь, хотела же? — Светка наворачивала сосиску с гречкой.
— Слушай, я тебе хочу кое-что сказать, только ты пообещай не злиться.
— Что такое?
— Да про Гавра.
— Опять ты за свое.
— Ну, тогда не буду ничего говорить.
— Нет уж, говори, раз начала.
— Не здесь.
Лара шла молча. Она ненавидела Гавра. А Светка, ее лучшая подруга, была в него влюблена. Он пудрил ей мозги. Встречались они недавно, и Светке еще не представился случай это понять. К тому же на Светкином носу прочно сидели розовые очки и исчезать не собирались. Дочка родителей-бизнесменов, которые не интересовались ею абсолютно, а только давали денег, Светка хваталась за каждый намек на любовь со стороны мужского пола. Правда, если дальнейшее развитие событий ей не нравилось и надежда на вечную любовь себя не оправдывала, претендент отлучался сразу, в противном же случае она погружалась в отношения со звериной серьезностью. Так произошло и с Гавром. Ей он нравился всем — и как ухаживал, и что говорил, и как одевался, и по статусу в институте (отличник, спортсмен, девчонки влюблялись), и по бэкграунду — не красавец, но обаятельный, то, что надо. Родители его, художники, ездили по Европе, имели квартиру в Берлине и часто там зависали. Для Светки с ее родителями-торгашами, которых она практически не видела, а когда видела, все время ругалась с ними, профессия художник, да к тому же много времени проводивший в Европе!!! оказалась красивой ловушкой, заманухой, на которую она клюнула сразу же. Домой он Светку пока не приглашал, «хотел убедиться, что все у них серьезно». К тому же родители как раз сейчас вернулись, и он не хочет их беспокоить, поскольку они очень много работают и не любят, когда в доме появляются незнакомые люди. Он говорил, что, когда станет понятно, что у них «навсегда» (а он в этом не сомневается, ведь влюбился в Светку сразу, как увидел, только в силу нерешительности характера долго присматривался), то тогда он и познакомит ее с родителями и приведет в дом. Светка такой подход объясняла тем, что он серьезный и у него не может быть случайного романа, а все будет по-настоящему, надо лишь немного потерпеть. Когда у него не было денег (а такое случалось, потому что те немалые средства, которые раз в месяц давали ему родители, он сразу якобы жертвовал в фонд больных детей или отдавал бедной старушке на улице — «ты представляешь, какой он добрый! И мне тоже дарит подарки»), Светка платила за него в ресторанах, в кино, могла и из одежды что-нибудь подарить, и к себе домой в прекрасную, огромную квартиру в тихом районе Москвы, она его однажды и привела. И даже мимоходом познакомила с мамой, которая только и спросила — он точно ничего не сопрет?
— Мама, да у него такие богатые родители, мы по сравнению с ними просто церковные мыши, — уверенно приукрасила действительность возмущенная Светка.
— А чем они занимаются?
— Художники. Очень известные в Европе. — Она уже придумала себе сказку и была на самом деле уверена, что это так.
Каждый раз Гавр клялся, что вернет ей деньги — за ресторан, за кино, за одежду… Но Светка обижалась и говорила:
— Даже не думай. Мы же любим друг друга, какие могут быть счеты.
Между ее родителями счеты были всегда, хотя вместе они уже не жили. Светке в пику им хотелось принципиально других отношений, и ей показалось: вот они, наконец-то. У нее никогда не будет жизни с изменами и скандалами, как у этих склочных торгашей. И ее дети родятся счастливые и красивые. И все будут жить в Европе вместе с художниками — родителями Гавра. Поэтому, когда Лара, не выносившая ее нового друга, пыталась открыть Светке глаза, та приходила в бешенство. А Лара и сама не знала, врет Гавр или нет, доказательств у нее никаких не имелось. Только ощущение, что вроде и не сделал тебе человек ничего плохого, а противен до того, что за один стол с ним сесть не можешь.
Поверхностность Лары была кажущейся. Плотно прижившаяся маска неформалки ее устраивала полностью и давала возможность никому и ничего не объяснять и не доказывать, в том числе и матери. Какой спрос с человека с диагнозом дебилки, алкоголички и позора семьи (мать) и социально неустойчивой и неблагополучной в воспитательном отношении (деканат). Неформальная прическа и черный маникюр, пирсинг, татуировки и гриндерсы защищали ее от общения с внешним миром. Она была в поиске, никак не могла определиться, что же ей нужно в этой жизни и от этой жизни. Хотела спрятаться, затаиться, думать и наблюдать за миром в поисках самого главного. И чтобы никто не трогал. Чтобы махнули рукой. Приятели-готы и друг Сашка не предъявляли лишних претензий, с ними можно было тупо нажираться, молчать, слушать «Лакримозу & Co.» и думать о своем. Хорошая учеба — результат от природы умных мозгов, наблюдательности и любопытства к жизни — оберегала ее от исключения из института и перспективы быть выгнанной из дома. Потом-то она найдет нормальную работу и точно уйдет. Маргарита Николаевна и сама поражалась, как Ларе удается «шляться неизвестно где» и при этом хорошо учиться, но факт был, что называется, налицо. Однако данный парадокс мать страшно бесил. Когда Лара докладывала об отличных оценках, бывало еле держась при этом на ногах, М.Н. приходила в бешенство. Она хватала первую тряпку, которая попадалась под руку, и начинала лупить ею дочь: «Ты издеваешься надо мной?!!» — истерично визжала завуч школы. Иногда Лару начинал душить смех, и она спешила слиться в свою комнату, потому что мать краснела и раздувалась так, что, казалось, ее хватит инфаркт. А Лара все же ее жалела. Не раз она слышала, как мать после этого плачет на кухне. И однажды даже Лара решила выйти, поговорить. Но та вновь вскочила, — слезы высохли мгновенно, — и схватилась за полотенце: «Наглая лгунья, ты еще смеешь…» Что смеешь, так и осталось непонятным, потому что полотенце засвистело в воздухе, и Лара скрылась в своей комнате, лежала на диване, разглядывая перья Анне, а потом села пьяная учить уроки. Лара, несмотря ни на что, любила мать и пыталась найти с ней общий язык, но все это осталось в прошлом. В один момент ей стало понятно, что та мечтала совсем о другой дочери, может быть, такой, как новая у папы. И Лара прекратила свои попытки помириться с матерью. И ее похмелья после водки с дружбанами, и саднящая кожа после пирсинга, и уши, проколотые пьяным Сашкой, и Анне на фанерной двери со своими красными губами и макияжем smokey-eyes — все это ковало крепкую стальную броню с нанесенным на нее принтом: да идите вы, мама, сами знаете куда, со своей тележкой.
