— Шепот звезд? Это как?
— А-а, это на фене, означает… Как бы сказать? Постоянное осознание опасности, присутствие смерти… Без этого шепота даже как-то скучно жить… Нет, не могу объяснить.
— А Иван Ильич?
— Этот знает, что это такое.
— Как вы познакомились? Где?
— Мы, собственно, и не знакомились.
— Чего темнишь?
— Нет, нисколько. Короче, пустился я в бега, да был отловлен органами. Дошел до ручки — кожа и кости. Посадили в аэроплан и повезли. Таких, как я, особо опасных, человек десять. Летим, внизу тундра. В животе пусто, состояние не очень веселое. Выходит из кабины летчиков твой свекр, хотя тебя самой тогда и на свете не было, и, не обращая внимания на конвой, ставит между откидными сиденьями ящик. Мы, понимаешь, сидели лицом друг к другу, все в наручниках. Конвой малость недоволен, но в воздухе хозяин летчик. Выносит твой свекр мешок, молча нас пересчитывает и выкладывает десять буханок хлеба. У меня от одного запаха хлеба началось головокружение — на Севере, замечу, хлеб для вольных выпекался настоящий: ведь туда нет резону везти мякину… Потом выносит десять пачек папирос «Норд» — потом его переименовали в «Север», — чай и сахар. Конвой ничего не понимает и злится. А Иван Ильич на это ноль внимания. «Пусть поедят», — прорычал он начальнику охраны, такого рычания никогда не забудешь. А потом нам: «Курите не все разом, а по очереди и аккуратно. Вот в этом кубе кипяток…»
Борис Борисыч замолчал и, как показалось Серафимовне, смахнул слезы.
— Что это значит? Любил воров?
— Нет, воров не любил. Но тогда среди нас были и не воры, тогда были преступники по идейным соображениям и из тех, кто имел свое мнение… Вообще, мы летунов никогда особо не обижали. Чего их трогать, если они и без нас падали — тогда насчет этого было, как я уже говорил, малость посвободнее…
— Дальше-то что было?
— Дальше? А-а, ничего — в обледенение попали. Аэроплан так трясет, что зубы стучат, а снаружи, по обшивке, будто дрынами молотят. Страшновато, конечно, было, когда отделяешься от сиденья и висишь, а потом резко падаешь задом на дюраль. Сиденья ведь наши были дюралевые…
— А конвой?
— У конвоя полные штаны с лампасами. Начальник твоему свекру: «Что это? Что это?» А тот: «Нож есть?» «Так точно, есть!» — и выхватил нож из-за голенища. «Отрезай то, что у тебя между ног, и выбрасывай за борт — больше не понадобятся». Тут и мы покатились. В такой момент шутки очень полезны… Ты, красавица, уж будь добра, не обижай старика. Он — Человек. Человек в наше гадское время беспредельщиков — очень большая редкость.
Серафимовна так и застыла с раскрытым ртом. Потом задумалась: «Назвал бы Ивана Ильича „Человеком“ вор в законе, для которого все не воры — не люди, если б тот не накормил его вовремя? Вон, оказывается, какой силой обладает хлеб!»
Тут было о чем порассуждать. А поняла бы она, что Иван Ильич — Человек, без подсказки Борис Борисыча?
— Слушай, — сказала она. — Чего-то хлебца захотелось. Просто хлеба без ничего.
Двигаясь от Борис Борисыча в сторону дома, Серафимовна решила, что надо креститься и потом… Как это? А-а, исповедь и причастие. И она позвонила литературному «негру» Шавырину, который время от времени забегал к Ивану Ильичу ради консультаций на авиационную тему.
Глава двенадцатая
— О-о, это были замечательные времена социалистического наступления, коммунальных квартир, голода (не для всех) и русской рулетки. Играли многие, а все неигравшие глазели с поддельным и дурацким интересом. Вся страна глазела. Причем обязанные играть не могли уклониться, даже если видели, что игра не может привести к выигрышу. Щелк, щелк, щелк, бабах! — башка вдребезги… — так говорила многоумная Сонька, время от времени выпуская в потолок кольца дыма — научилась в комсомольской своей юности — и утверждала, что это помогает ей думать.
— Рулетка? — не поняла Серафимовна. — Это как?
— О святая простота! Вкладываешь в барабан револьвера один патрон или два — как уговоритесь, — приставляешь к виску. — Сонька приставила указательный палец к виску. — И нажимаешь курок, то есть спусковой крючок. Она тем же пальцем нажала предполагаемый крючок. — Или мозги на стене, или осечка, то есть богатство, слава, признание поклонниц, скромная Звезда Героя. Но вот что характерно. Не всех допускали до игры. Только избранных. Если б на утонувший во льдах пароход «Челюскин» пустили всех желающих народу набралось бы на несколько флотов… Иногда выигрывали, иногда тех, кто выиграл, сажали. Так пересажали почти всех челюскинцев. Однако были, были неплохие выигрыши. Ну, к примеру, кто такой Толя Ляпидевский, герой всего Советского Союза номер один? Молоденький летчик, недавно после училища, ничем не выдающийся. Но его самолет дежурил в Уэллене, и в его сторону, как знак счастливой судьбы, двигался «Челюскин». И вдруг — о радость! — идет на дно роскошный, как «Титаник», пароход, приспособленный к плаванию только в южных морях.
— Не надо, Софья Марковна! Тоже мне «Титаник»! Я видела «Титаник» в кино, — возразила Серафимовна.
— Не совсем «Титаник», поскромнее, но мебель обтянута натуральной кожей, на окнах шерстяные зеленые занавески, в салоне белый рояль, на котором играют члены команды и «наука»… Причем полярники из дворян не смеют играть Шопена или Рахманинова, как сама понимаешь, а шпарят «Мурку» или «Коробейников», то есть молотят под первостатейных дураков. Словом, идут через знойную Синайскую пустыню… То есть не совсем знойную, если, как сама понимаешь, вечные льды, но — пустыню. И ведет этот избранный народ (строгий был отбор!) как бы Моисей, как бы пророк — Отто Шмидт с бородой по пояс. С такой бородой «Капитал» писать, а не странствовать по льдам. А он, собственно, и не странствовал: он ведь не Урванцев, не Ушаков, не Нансен… Думаю, он и по льдам особенно не ходил. Зачем начальству гулять по льдам, когда есть теплая каюта, обслуга и прочая и прочая? Итак, пароход, обязанный утонуть, — это знал умный капитан Воронин — благодаря усилиям команды делает невозможное: проходит чуть ли не весь Северный морской путь, и его выносит своего хода он не имел, так как вмерз во льды, — в Берингов пролив. Но игра в рулетку имеет свои особенности, если в барабане имеется хотя бы один патрон. Отбивают радио Семнадцатому съезду Победителей и товарищу Сталину, получают поздравления и, сама понимаешь — рулетка, идут ко дну. Зима, полярная ночь, пурга. И Толя Ляпидевский, симпатичный, как сама понимаешь, паренек, летит. Щелк, щелк — везуха! Вывозит на берег женщин и детей. Долететь, конечно, было, как говорят, не просто: техника ни к черту, а потом, попробуй найди эту дурацкую льдину. Но барабан провернулся, и ничем не выдающийся молодой человек в одночасье становится героем номер один, мировой знаменитостью — не меньше Гагарина в наше время. Любая девушка планеты готова отдаться ему в удобное для него время, в указанном им месте. К тому же он очень симпатичный паренек! Но он человек скромный, он не наглец, как иные герои. Вообще, он хороший малый. Как сложилась его судьба после того, как он не снес себе башки, не знаю — это имеет значение только для родных и близких, а не для страны. Ведь я знала Толю — Иван познакомил. Думала подкатиться, а он ниже меня ростом. — Сонька вздохнула, словно роман с героем номер один зависел всецело от нее.
— Есть улица Ляпидевского! — почему-то обрадовалась Серафимовна. — Я видела.
— О-о, конечно, есть. Я была знакома со многими улицами, когда они еще были обыкновенными людьми. Тогда человек становился выдающимся и знаменитым, если револьвер не сносил башку игрока.
— Надо было вам Толю охмурить, — снасмешничала Серафимовна.
— Ведь я была красавица, — сказала та доверительным тоном и, переходя на шепот, будто разглашала страшную тайну.
Серафимовна опустила глаза: ей сделалось неловко за вранье старшей подруги.
— Вы и теперь хоть куда, — сострила Серафимовна.
И — о чудо! — Сонька кивнула.
— Или вот еще, — продолжала красавица. — Герой номер два — Сигизмунд Леваневский. Красавец, манеры, шляхтич. Но выдает себя за сына рабочего. Среди поляков красавцы — дело обыкновенное. Особенно из шляхты. Впрочем, у поляков ты шляхтич, если имеешь козу. Илья Ильич Крестинин, батька Ивана, имел по нашим мерам полтыщи гектар — крестьянин; поляк имеет козу аристократ. За что ему, польскому шляхтичу, дали звезду номер два? Наверное, за то, что никого не спас во время Челюскинской рулетки, в которую даже не сыграл. Разве что разбил купленный в Америке за огромные деньги роскошный аэроплан «флейстер», обитый изнутри, как сама понимаешь, бобриком и с отхожим местом. Тогда летчики могли только мочиться в шар-пилот. Это такой большой презерватив, который метеорологи надувают водородом и запускают в небо с приборами, а летчики используют их по назначению. Короче, летел спасать челюскинцев, да не справился с задачей и врезался в торос. Летать не умел.
