лбы, пытались понять: что же всё-таки перед ними?
— Может это… ну, навроде игрушек ёлочных? Или нет!.. Знаете: бубенцы, как на повозке?
— Бубенцы… интересная мысль… сердечки, бубенцы. Хм. А жёлуди с листьями тебе о чём-нибудь говорят?
— Никак нет, ваш-высокоблагородие
Но странные символы — это ещё не всё, что заинтересовало Петра Дмитриевича. Возле висевшего на стене зеркальца (очень маленького — едва-едва своё лицо разглядишь) располагалась одна из немногих надписей.
Наверняка, появилась она здесь неспроста: автор желал видеть эти слова каждый раз, когда смотрелся в зеркало — либо желал того постояльцу. Прочие-то надписи в квартире были просто похабного содержания, а вот над этой Инсаров задумался... Чья-то нетвёрдая рука, наверняка во хмелю, вывела на пожелтевших обоях:
«Помни, Гришка: жизнь у тебя последняя»
Глава седьмая: в которой Николай Степанович нарушает слово офицера
Все эти события, почти не утаивая деталей, Пётр Дмитриевич Инсаров изложил Гумилёву на набережной Мойки. Поэт успел выкурить пару папирос и всё время смотрел то на небо, то в реку, то ещё куда — лишь бы не на Инсарова. Было похоже, что Николаю Степановичу сделалось от рассказа Петра Дмитриевича очень неловко.
— Однако… — произнёс Инсаров после затянувшегося молчания. — Рассказывать-то здесь должен не я. Полагаю, что достаточно уважил вас как блестящего литератора и героя войны, не вызвав на допрос. Теперь и вы, будьте любезны, проявите ответное уважение. Пусть за мою службу и крестиков-то не дарят.
— Прошу меня извинить… — Гумилёв протянул это будто бы не своим голосом. — Я не от того молчу, что говорить с вами отказываюсь… мне горько. От всего того, что вы теперь рассказали.
— Если переживаете за меня и моего коллегу, то напрасно. Риск — часть нашей службы в той же мере, что и вашей.
— Ох, да Господь с вами, Пётр Дмитриевич! Не поэтому… просто… как-то нехорошо всё сложилось в итоге. Ещё хуже, чем предполагал я год тому назад. А ведь уже тогда знал, что ничем хорошим история не окончится.
Вероятно, Гумилёву искренне сделалось не по себе. Инсаров подумал, что тот самый «поэт и воин» — действительно немного противоречивый типаж. Чаще проявляется в нём какая-то одна сторона, и лишь в лучшие моменты — сразу обе. Тогда-то и стихи великие пишут, и Георгиевские кресты зарабатывают.
— Поступим так, Пётр Дмитриевич. — Гумилёв наконец-то собрался, разом приобретя и уверенность, и кавалерийскую осанку. — Я живу не слишком далеко отсюда, да и Аннушка наверняка задержится. Нам стоит прогуляться до моей квартиры: по дороге расскажу всё, что знаю об этой истории. А там, у меня дома, мы кое-что заберём. Нам это очень пригодится.
Инсаров не собирался сейчас гадать, что именно было спрятано в квартире Гумилёва. Ясное дело, нечто крайне важное: но конкретика не имела значения, пока он ещё не владел информацией. Следователь выразил своё согласие беззвучно: кивнул, приложив два пальца к полям котелка.
— Только прежде у меня, Пётр Дмитриевич, есть одна просьба. Очень важная.
— К вашим услугам.
— Вы вынуждаете нарушить слово офицера — коим поклялся я хранить одну маленькую тайну Великой войны. Я готов пойти на это: из уважения к вашей службе, из велящего пресечь преступления зова совести. Да и следуя предназначению своему, о коем ранее кратко обмолвился: вы помните, что мы оба — в некотором смысле борцы с Тьмой? Об этой моей стороне очень скоро узнаете…
— Так всё же: какова просьба?
— Очень простая. В обмен на мой отказ от слова дайте собственное: вы позволите скромному прапорщику 5-го гусарского Александрийского полка участвовать в задержании бандитов. Точнее, не в задержании, потому как уж будьте уверены: живым никого из них взять невозможно. Эта просьба может показаться вам странной, дерзкой и неуместной. Но поверьте, что она крайне важна.
— Почему же она так важна?
Действительно, просьба нетривиальная. Во-первых, вообще не положено — ни по каким уставам. Во-вторых, Гумилёв всё-таки проходил свидетелем по делу, и это в лучшем случае. Ещё не факт, что не соучастником. Но всё-таки требовалось вникнуть…
— Причин тому три: две из них личные, одна же — без сомнения, в ваших интересах. Во-первых, я бы хотел, чтобы предоставленная мною информация не стала поводом для большой полицейской облавы. Если вы дадите показаниями законный ход… это обеспечит огласку, что сильно очернит моё реноме. И может даже помешать возвращению на фронт, что хуже всего! Нужно решить дело тише, официально представить его развязку почти случайной. Надеюсь, вы правильно понимаете это моё побуждение — продиктованное честью и любовью к Отечеству? Те люди, о которых идёт речь, чрезвычайно опасны. Но я не повинен в их преступлениях и не должен пострадать репутацией. Рискнуть же собственной жизнью готов легко.
Инсаров снова кивнул. Смысл он понимал, хотя первой причины для того, чтобы пойти Гумилёву навстречу, явно не хватало.
— Во-вторых, хоть к налётам в Петрограде я не имею ни малейшего отношения, но вот с их давнишней фронтовой предысторией связан напрямую. Стало быть, для меня дело чести — приложить руку к развязке. И, наконец, в-третьих…
Тут поэт снова немного задумался, подбирая слова. Пётр Дмитриевич его больше не торопил.
— Скажем так, ваше высокоблагородие. Справиться с этой бандой даже мощному летучему отряду полиции будет крайне нелегко. Без меня и без того, что лежит сейчас в моей квартире. Возможны большие жертвы, есть огромный риск и вовсе упустить преступников. Как вы, вероятно, догадываетесь — связано это с мистической стороной дела. Взять меня туда — в общих интересах. Я уверен, что ваши должность и влияние в Департаменте полиции позволяют исполнить эту просьбу. Вопрос лишь в том, захотите ли вы поступить именно так.
Инсаров размышлял над словами Гумилёва тщательно — но времени это заняло совсем немного. Лет двадцать назад, а может — даже и десять, он бы решительно сказал «нет». Но теперь за спиной имелся совсем другой опыт. Настала совершенно иная пора жизни. Стареющий следователь, столь многое на своём веку повидавший и испытавший, понимал нынче некоторые вещи. Когда-то ему, наверное, недоступные.
Да и потом, перед самой отставкой можно позволить себе кое-какие вольности. Опять же, недопустимые для молодого следователя в участке — но иное дело высокий чин в Департаменте.
