И ратники дружно заржали, хоть словом зловредным отмстив неудачливый свой жребий. Не задержали беглецов и у портомойных ворот.
– Жонок тома не перепугайте! – токмо и крикнул им вдогонку ражий старшой. А и не было уже баб в тот час на волжском берегу, отстукотили их тяжелые вальки по мужниным портам да рубахам. И не милее ли жонки любой показалась новгородцам смоленая плоскодонка, вервием притянутая к портомойному плоту. Сколь раз баюкала ты на широкой груди своей вольных ушкуйников, матушка-Волга, побаюкай и ныне!
Да поди и сама‑то она уж дремлет, умаявшись за день от вечной колготы. Мосты держать да струги толкать, мельничные жернова ворочать да рыбу в сети загонять – а и не переделала бы Волга толикое множество дел, коли б не было у нее верных подручников – неисчислимых ручьев и речушек, в малой силе коих и таится могучая сила хозяйки земли русской. Не так ли и войско московское во сто крат могутней стало, вобрав в единую силу союзные рати. Тих ночной лагерь на волжском берегу, и различишь разве в нем станы ростовчан и ярославцев, смолян и белозеров, нижегородцев и брянчан. Да и к чему искать ту рознь? За общим русским делом собрались ныне дружины. Доколе же будет врагов наводить на землю родную тверской тот каин! Не бывать христопродавцу на владимирском столе! Пусть и он хлебнет досыти горького дыму родных пожарищ, пусть и на его главу сединою ляжет пепел тверских городов и селищ.
А уж и не раз, видно, икнулось Михайле Тверскому, когда вышли московские полки к родовому гнездищу тверского князя. Нет больше того града Микулина, дымом черным на небо изошел. Не токмо злословцы московские, но и свои, тверские, языками чешут непутевого князюшку за безлепое то желанье стать в Дмитрия место. Ужо будет скоро ему, закоперщику, суд да расправа! Один лишь переход до столицы тверской москвитянам остался.
Спит лагерь воинский, спит и Волга, и от сонного ее дыханья идут волны по водяному зеркалу, до золотого блеска начищенному луною. Вот уж и полоска рассветная высветлила окоем, а волна прибойная все лижет береговой песок, баюкает московских дозорных. Ан не спят они, головами встряхивают, прогоняя назойливую дрему.
– Глянь, Никита, никак лодку к берегу прибило? – Овсей Куница встал, зоркими охотничьими глазами оглядывая с откоса чернеющую внизу кайму прибоя.
– Айда сведаем!
Не ошибся новгородец. Песчаной тропкой спустившись к Волге, у самого берегового уреза дозорные и впрямь узрели смоленую плоскодонку, мерно подрагивающую на прибойных волнах. Овсей, первым доспевший к находке, шатнулся вдруг назад, закрестился:
– Помилуй мя, господи! Мертвяки тута!
Опасливо отступил от берега и Никита:
– А може, и не мертвяки? А ну как-то – водяные! Затянут в омут, и поминай как звали.
– Не плети, – пришел в себя Куница, – где это видано, чтоб четверо водяных вместях собрались! Да и никак храпят они? Ну-кося, погоднее гляну.
Дозорный опять подступил к лодке, озирая лежащих в ней вповалку голых мужиков.
– Батюшки-светы! Спознал! Это ж наши, ватажные! Атаман, Заноза, Федосий-книгочей да с ними Святослов-рязанец.
– Взаправди, они. Охудали‑то как – кожа да кости! – запричитал жалостно и осмелевший Никита. Токмо от причета того и вырвались из объятий сна богатырского беглые затворники.
– То ль блазнится, то ль Куница! – хоть и хриплым спросонья голосом, а складно проговорил Заноза.
– Наших повестить надоть. Радость‑то какая! Я мигом! – Овсей помыкнулся было бежать к тропинке на откосе.
– Постой! Допрежь чем народ булгачить, лопотинки нам какой-нито принесите срам прикрыть! – Горский тяжело спрыгнул в воду, улыбнулся. – Ну, здорово, что ли, дружья-товарищи!
Князю Дмитрию приснился на рассвете давний добрый сон. С детских лет еще приходило порой к нему светлое это видение, оставляя звонкую радость в душе и предчувствие близкой удачи. И не обманывало его то предчувствие, и вершились в тот день дела, князя радующие. Младенем еще силился Дмитрий размыслить наутро: в чьих же могучих руках подлетала без малого до потолка душа его, сладостно обмирая? Отец ли то был, дед ли, а может, и пращур какой дальний? Не мог того разобрать князь, сколь ни силился. Лишь отец духовный – митрополит Алексий – разрешил сомнение:
– Радуйся, княже! То великий княжий род твой пестует тя. И не уронят тя николи руки сии добрые, покуда сам не уронишь званья и чести своих.
Вот и ныне Дмитрий проснулся в радостном ожиданьи доброго, что днесь должно случиться. И не замедлила добрая весть, примчала спозаранку в княжий шатер в устах Бренка:
– Государь! Петр Горский со товарищи нашлися. Из поруба тверского утекли!
– Где ж они?
– Зова твоего дожидаются.
– Ну‑ка.
Князь вышел из шатра. Новгородцы, уже одетые в чистую сряду, сожидая князя, весело переговаривались со сторожевыми дружинниками. Дмитрий обнял Горского, приветно улыбнулся товарищам его.
– Другой раз уж ты, Петро, от злой судьбы уходишь на службе моей!
– А пошлешь, государь, дак и опять уйду! Не взыщи: не справил дела твоего в Новгороде.
– То ведаю. И вины на тебе не держу. А со злыдней тех – Вельяминова да Некомата, даст бог, спрос учиним!
Дмитрий сурово сдвинул брови.
– Купчина тот Некомат побег нам сготовил, государь. Стражников своею рукою сгубил.
Князь недоверчиво покачал головой, усмехнулся:
– Хитер генуэзец! Чует, отколь ветер дует.
– Славен молодец из конца в конец, да все стыдобушкой! – вставил Бренко.
– А что ему стыд? У него навычка купецкая: жизнь висит на нитке, а мыслит о прибытке! – отмолвил Дмитрий. – А вот как братца моего двоюродного совесть не зазрит на Москву руку поднимать! Слышно, в Орде Вельяминов на тя, брате, паче иных изветы наводит?
Князь обернулся к Владимиру Серпуховскому. Тот насупился мрачно:
– Будет ужо и волку на холку! Измыслил выворотень клятый лжу, будто ищу яз великого княжения из‑под тя, брате. Прю меж нами учинить восхотел. Достать бы токмо гада ползучего!
– Не о том речь, где виновного сечь, а о том, где он. А переметчик поганый у Мамая за Доном. Поди, достань того волка! – сказал Бренко.
– Ан не гонкой волка бьют – уловкой, – вставил Горский.
– То обмыслим еще, – сказал Дмитрий, пристально взглянув на Петра, – а покуда Тверь впереди!
К Михайловой столице московское войско вышло к пабедью. Горский, обласканный князем и получивший под начало конную сотню, невзирая на владеющую еще телом тюремную истому, первым вымчал на пыльную улицу городского посада. Под заполошный набатный гул, летящий из крепости, вынесся он к воротам, в коих толклись, запирая их, оплошавшие ратники. Ринуть бы сейчас напролом, ворота удержать, и – кончено сраженье! Слыша, как за спиною нарастает слитный гул конских копыт, Горский подумал с мимолетною досадой: «Не поспеют».
А рука уж сама собою сорвала с пояса аркан, и, свистнув в воздухе, волосяное вервие оплело замешкавшегося воина. Не давая полоняннику опомниться, Горский рванул коня вбок, и тверич, плюхнувшись в пыль, поволокся, взметая ее, к посаду. Вовремя поворотился Петр, ибо ударили вдогон смельчаку опомнившиеся на стрельницах вражьи лучники. Да поторопились, видно, тверские ратники – один лишь кованый рожон хищно звякнул о наплечье и со смачным чмоком вошел в бревно посадской избы.
Отскакав подальше, Горский придержал коня, дал встать на ноги тверичу, на котором порты и рубаха изодрались в лохмотья. Таким и узрел его Дмитрий, с князьями и воеводами подъезжавший к посаду.
– Ох и лют же ты, кмете, до тверичей! – засмеялся он, оглядывая полонянника. – Зубами ты его, что ли, драл?
– В городе князь твой али сбег? – вопросил он ратника, утирающего рукою грязное лицо. Тот, бережения ради, рухнул на колени:
– Тута, батюшка государь, тута. И семейство княжье все тута.
– То и добро.
Князь повернулся к Бренку:
– Вели, Михайло Ондреич, посад разбирать да острог осадный строить.
Горский меж тем приглядывался к тверскому ратнику.
– Вельми голос твой мне знаком. Не ты ли ночью у княжого терема в стороже стоял?
– Яз, боярин, яз, – угодливо закивал полонянник.
– Ну а коли ты, – усмехнулся Горский, – не заставить ли тя голым задом ежиков бить, яко ты нам ныне вдогон сулился? Благо и порты спущать не надо!
– Не бери греха на душу, атаман! – вмешался стоявший обочь Заноза. – Чем бить‑то? Ты его и так по всему посаду колючки да щепки седалищем сбирать заставил!
Глава 8
Люб сердцу русскому перестук топоров. Работают древодели – знать, жить будем, знать, сгинули покуда мор, и глад, и пожары. Надолго ли – бог весть. Хоть день, да наш. И бьются радостно сердца в лад веселому перестуку топоров. А и не в радость тверичам добрая сноровка московских древоделей! Стучат плотницкие топоры круг осажденной столицы, будто остатние гвозди в гроб великого княжества Тверского заколачивают. Вот-вот перехватят Волгу наплавные мосты, чтобы уж и с заречной стороны никто крепости помочи не дал. А как тому помешать?
