Георгий Гулиа
Сказание об Омаре Хайяме
Читающему эту книгу
Время меняет все: оно сильнее песчаной бури в пустыне, с ним даже не сравнится мощь океанского прибоя. Его особенность заключается в том, что действует оно исподволь. Когда спит весь мир, когда утихают бури и прибои – не спит только Время: его сила в постоянном бодрствовании и великой работоспособности. Оно даже сильнее огня, который так обожал Зороастр, или Заратуштра. Может быть, в Ахримане – начале всяческого зла и тьмы – и заключена часть грозной силы Времени. Об этом еще надо подумать, освежив в памяти все, что говорили зороастрийцы-огнепоклонники в письменах своих.
Время способно низвергнуть большой город и возродить к жизни незаметное поселение. Так, например, случилось с некогда великолепным Нишапуром и некогда жалким Ноканом. Последний сделался столицей нынешнего Хорасана – Мешхедом, а первый – простеньким городком, главная достопримечательность которого – могила Омара Хайяма. Не будь здесь этой могилы, что бы сталось с Нишапуром?! Едва ли спасли бы его даже копи, в которых добывается знаменитая бирюза.
Кого после этого может удивить утверждение, что господин Рахмат Даштани неузнаваемо изменился? Он уехал в Париж цветущим человеком – молодым львом, а вернулся в родной Нишапур стариком. Он был богат и славен и превелик умом и ученостью. Но что он сделал за свою жизнь? Чем прославился? Во имя чего копил он знания свои? И на что потратил деньги, доставшиеся ему от родителей? Теперь это уже вопросы праздные и представляют лишь частный интерес для людей, живущих в переулке Моштаг. То есть для ближайших соседей господина Даштани.
Я с трудом обнаружил переулок Моштаг, проплутав по улицам Алиов и Арк, Фирдоуси и Даран и трижды пройдясь по узеньким Map-Map и Чахар-рах. Мало кто знал дом господина Даштани – этого анахорета-добровольца. Мне сказали, что юность свою провел он в этом городе, учился здесь же, потом в Мешхеде и Тегеране.
Господин Асефи – смотритель мемориала Омара Хайяма – наговорил о нем много любопытного и очень советовал побеседовать с ним. Не преминул также сказать и несколько слов о странностях Даштани. Самая главная из них – затворничество. И неизбывная любовь к Омару Хайяму. Что общего между аскетом и блистательным жизнелюбом Хайямом?
Рахмат Даштани в свое время покинул Тегеранский университет и поступил в Сорбонну. Прожил в Париже без малого сорок лет и, подобно Хайяму, вернулся в родной город.
Я все-таки нашел Рахмата Даштани. Пожилая служанка, оказавшаяся азербайджанкой из Решта, несколько оттаяла, услышав мою не очень связную азербайджанскую речь. Я заявил, что не уйду, пока не увижу господина Даштани. Вдруг появился и сам хозяин дома. Он был высок, сухощав и сед, с большими черными глазами. И, я сказал бы, при полном параде: белоснежная рубашка, модный галстук, серый костюм из материала, именуемого, кажется, «тропикалъ».
Он протянул тонкую, холеную руку и провел меня в тесную гостиную, затемненную металлическими жалюзи. И тотчас же перешел на чистейший русский язык. Я ему тут же высказал все, что думаю о Нишапуре, об Омаре Хайяме, об ученых трактатах и поэзии его.
Служанка принесла нам чаю.
– Сколько у вас времени? – спросил меня господин Даштани.
– Если речь идет о Хайяме – сколько угодно, – так сказал я.
– Вы о нем много прочитали книг?
Я ответил господину Даштани: почти что все, что есть на свете (это была неизбежная в ту минуту гиперболизация). Он улыбнулся.
– В таком случае, – сказал он, – я не буду касаться книг. Совсем не буду. Я расскажу о том, что удалось мне установить по старинным рукописным фрагментам и народным преданиям. Может быть, вам это пригодится.
Говоря откровенно, я был вне себя от радости: это как раз то, что мне особенно необходимо!
– Первое, – сказал очень тихо господин Даштани, – Омар Хайям был Человек. – И сделал долгую паузу.
По-видимому, это банальное утверждение было высказано неспроста. Я слушал внимательно.
– Не надо делать из него ни пьяницу, ни трезвенника, ни аскета, ни ловеласа в стиле французских романов прошлого столетия. Он был такой же, как все мы: холодал и голодал порою, жил прекрасно порою, много думал и много работал. Но при этом успевал и любить. Кого? Я бы сказал так: Человека вообще. Может, вы спросите: а любил ли женщин? Я скажу вам: да, и очень! Вы в этом убедитесь из моих рассказов. Учтите: в двадцать семь лет Омар, сын Ибрахима, по прозвищу Хайям, то есть Палаточник, был уже известным ученым и статным мужчиной.
И он стал рассказывать…
Я записывал самое главное конспективно, чтобы уже там, в Тегеране, в «Парк-отеле», расшифровать и расширить по памяти свои записи.
Наш разговор затянулся до вечера. Но не закончился. Наутро я снова посетил господина Даштани. И мы снова долго, долго беседовали. Точнее, я слушал его, время от времени прерывая вопросами… И я потерял счет времени и выпитым чашкам чаю…
Эта книга в некотором роде следует рассказу Рахмата Даштани. Выражая ему свою благодарность, я отнюдь не хочу перекладывать на него недостатки повествования. Эти недостатки – мои недостатки, и я несу за них полную ответственность. Тот, кто знаком с биографией великого иранского поэта и ученого, знает, сколь скуден фактический материал, а жизнь его, я бы сказал, необъятна. Один в Исфахане месяц – май 1092 года, – о котором рассказывается здесь, мне кажется, в какой-то степени подтвердит это.
Г. Г.
Нишапур, май 1973 года
1. Здесь рассказывается о случае, который произошел в Исфахане возле дома Омара Хайяма
В глухую калитку постучали то ли булыжником, то ли кулаком, крепким, как булыжник. Хозяева явно мешкали, не торопились открывать дверь непрошеному пришельцу. Оставалось сломать запор. Молодой человек огромного роста и атлетического телосложения близок был к этому. По-видимому, он знал, на что идет в это раннее утро.
Но калитка вдруг приотворилась, и грубый голос спросил:
– Кто ты?
– Не важно, – был ответ. – Скажи лучше, кто ты сам!
Привратник – а это действительно был привратник – вышел на улицу. Крепко сбитый раб-эфиоп в голубом халате из грубой, дешевой ткани. Лицо его было черное. Руки тоже черные, а ладони белые, точнее, розовые.
– Мое имя Ахмад, – сказал привратник, подбоченившись.
Молодой человек криво усмехнулся. И спросил:
– Твое место здесь или там, в доме?
– Здесь, – ответил привратник.
– Мне нужен твой хозяин. Я знаю его имя: Омар эбнэ Ибрахим.
– Что же дальше?
– Он, говорят, ученый…
– Тебе все известно?
– Да, мне известно больше, чем ты думаешь.
Эфиоп блеснул огромными глазами и как бы невзначай показал свои жилистые руки, которыми впору гнуть железо на подковы. Однако руки эфиопа не произвели никакого впечатления на разгоряченного пришельца.
– Деньги – еще не все! – вскричал он.
– А при чем тут деньги?
– А при том, что твой хозяин сманил мою девушку, посулив ей золота и серебра.
– Плохи твои дела, – заметил Ахмад невозмутимо.
– Это почему же?
– Зачем тебе девица, которая живой плоти предпочитает мертвый металл?
– Неправда! Он купил ее, купил бессовестно!
Ахмад спросил:
– Ты уверен, что она здесь?
– Да!
– И ты знаешь ее имя?
– Еще бы! Звать ее Эльпи. Ее похитили на Кипре и привезли сюда обманом. И он купил ее! – Молодой человек потряс кулачищем. – Раз ты с мошною – это еще не значит, что тебе все дозволено!
Эфиоп несколько иного мнения насчет мошны и «все дозволено». Он, видимо, не прочь пофилософствовать на этот счет. А может, и позлорадствовать. Подумаешь, какая-то Эльпи?! А сам он, Ахмад? Что он, хуже этой Эльпи? Разве не купили самого Ахмада на багдадском рынке? Если уж сетовать, то сетовать Ахмаду на свою судьбу! А Эльпи что? Ей уготована прекрасная постель, и кувшин шербета всегда под рукою. Не говоря уже о хорасанских благовониях, аравийских маслах и багдадских духах! Ей что? Лежи себе и забавляй господина!
– Как?! – воскликнул влюбленный. – И ты, несчастный, полагаешь, что ей все это безразлично?! Или она любить не умеет! По-твоему, она существо бездушное?
Эфиоп прислонился к глинобитной стене. Скрестил руки на груди и окинул влюбленного полупрезрительным, полусочувственным взглядом: смешно выслушивать все эти бредни!
– Подумаешь, какая нежная хатун! Да пусть эта Эльпи благодарит аллаха за то, что послал он ей господина Хайяма…
