И разбирался в них изо всех часовщиков столицы один только Янош Стричко.
Передняя часть его мастерской была отведена под магазин. Здесь, под стеклом прилавка, лежало в выдвижных ящиках несколько пар часов — большей частью очень подержанных и чиненных-перечиненных. Они достались часовщику за несколько пенгё, или в счет платы за ремонт других часов, или, наконец, были сданы владельцами на комиссию. Еще были на витрине украшения: дешевые ювелирные изделия, позолоченные кольца, самоцветы, «бриллианты» из стекла. На всей витрине не нашлось бы и трех действительно стоящих вещичек. Люди, собиравшиеся купить драгоценности, редко забредали к Яношу Стричко. Они шли на улицу Ваци.
Вход в ювелирную мастерскую украшала фамилия супруги мастера. Сам Стричко в дни Советской республики был членом городской директории в Кишпеште; когда же наступили кровавые месяцы белого террора, ему удалось скрыться в провинции у родственника. Схватили его только в 1921 году и осудили на три года. С той поры, как человеку, имевшему судимость, Стричко не давали патента на занятие ремеслом. Когда же объявили амнистию, он уже сам «из принципа» не хотел ничего просить у хортистов.
Всю жизнь Стричко оставался бедняком. Ютился в полутемной комнатушке, примыкавшей к мастерской. Все, что он скопил за свою жизнь, легко умещалось в пузырьке из-под микстуры — это были несколько небольших, но мастерски отграненных бриллиантов. Пузырек этот лежал сейчас у него на ладони.
— Не бриллианты отдаю я тебе на эти твои кожи, — твердил он, поглядывая на сапожника одним глазом поверх проволочной оправы очков, — а будущее своей дочери доверяю!
— Послушай, Янош! Ты знаешь толк в бриллиантах, я — в кожах. Для меня они — моя кубышка! — Хайду улыбнулся с видом превосходства. — Такие, дружище, времена наступают, когда любые бриллианты ломаного гроша не будут стоить. Слышишь — пушки грохочут? А вот подметки, они нужны людям всегда! И речь о чем идет: веришь ты мне или — нет? Друг я тебе или — нет?
Стричко взволнованно поправил очки, то есть совсем сдвинул их набок, и возразил:
— Тут не в доверии дело, Пали! Мне дочку пению обучать надо: талант у нее, говорят. В консерваторию ходит… — Глаза Стричко засверкали. Продолжая говорить, он после каждой фразы с жаром выбрасывал вверх правую руку, словно отправляя ее в полет. — И дело тут не в моей дочери, не в семье Стричко, можешь ты это понять? Это дело всего пролетариата! И моя дочь станет всемирно известной, великой певицей! И пока вот этот флакончик у меня в руке, до тех пор я уверен, что с моей дочерью не случится так, как со многими другими молодыми талантами… — Рука его снова взлетела в воздух, и Стричко патетически вскричал: — В этих бриллиантах сверкает честь моей дочери!
Хайду так и подмывало сказать: «Пожалуй, честь твоей дочери больше походит на старую сапожную подметку, чем на сверкающий бриллиант!» — но он сдержался. Всей округе было известно, что за дочь у Стричко. Один он, этот старый болван, ничего не замечает.
В конце концов приятели поладили. И все же Стричко чуть не заплакал, когда вручал сапожнику пузырек.
Потом он ушел, и супруги Хайду остались одни.
В маленькой квартире как-то вдруг стало тихо. Тишина стояла и за окном, на улице. Темная, густая тишина. И в этой тишине было отчетливо слышно, как ворчит земля и за железной решеткой позвякивают стекла витрины. Хайду вдруг весело и сладко потянулся, как когда-то в молодости. И улыбнулся, залюбовавшись женой: она у него все еще красивая и по-прежнему молодая, хотя ей уже тридцать четвертый. И всегда чистенькая, всегда желанная.
— Анна! Вишь, как забегали! Будто муравьи растревоженные. — Хайду говорил приглушенным голосом, но зато жестикулировал вовсю, словно оратор на трибуне. — Пушечки заговорили, слышишь? По господам нашим бьют!.. А в этом районе нет более спокойного, верного местечка, чем наше! И нет более спокойного, уверенного человека, чем я! Попомни же мои слова: теперь тут все по-другому пойдет! — Хайду снова весело потянулся и поднялся. — Полтора центнера кожи! Хотя мне-то вряд ли подошвы придется делать из нее. Ну, да все равно: обувь всегда нужна. Схожу на Кечкеметскую, к «его высокородию», господину полковнику. Однако прежде загляну на улицу Радаи. Приготовь мне с собой еду в термос, печенья какого-нибудь заверни… Не жалей, не простому человеку несу!
Жена встала, оправила платье, сказала:
— Знаю.
Хайду сдвинул брови.
— Тс! Если и знаешь, все равно помалкивай!
Хозяйка спокойным, ясным взглядом посмотрела на мужа и молча кивнула.
— А дело-то удалось! — шепнул Хайду жене. — Новотный дал-таки записку к главному врачу новой Сент — Яношской больницы… — Вдруг он запнулся, словно колеблясь. — А вообще-то с тебя причитается… Вон сколько нынче хлопот… не поскупись хоть на фрёч[17] один. Если, конечно, еще где-то продают вино.
— Не к чему, баловство это, — уже уходя, бросила через плечо хозяйка.
— Как это не к чему? Аннушка, не будь скупердяйкой! Ради нынешнего денька могла бы на десяточку разориться!
— Ну уж ладно! — отозвалась жена уже из кухни. — Возьми десятку. В комоде.
— Могла бы и на двадцать раскошелиться, — пробормотал себе под нос Хайду, однако взял из комода только одну бумажку в десять пенгё.
На узенькой лестнице было темно — хоть глаз выколи.
Ласло Денеш осторожно крался вдоль стены, нащупывая рукой холодные, будто стеклянные кафельные плитки. Он и так уже споткнулся о коврик для вытирания ног. Денеш поднялся на шесть ступенек и ощупал стену: где-то здесь должна быть табличка со списком жильцов. Чиркнув спичкой, он ладонью прикрыл огонек. В этот же миг за его спиной распахнулась дверь и кто-то строго спросил:
— Вам кого?
Денеш вздрогнул и бросил спичку.
— Новотных, — немного помолчав, сказал он.
Хриплый, простуженный голос, принадлежавший, вероятно, старшему дворнику, назвал этаж и номер квартиры.
Денеш поблагодарил. Минуя узенькую полоску света, пробивавшуюся наружу через полуоткрытую дверь, он невольно съежился и зябко спрятал лицо в поднятый воротник пальто.
Поднялся на второй этаж, отыскал квартиру Новотных. Постучался не в парадную двустворчатую дверь, а в кухонную. Сквозь щель в бумажной шторе светомаскировки было видно, как на кухне поспешно гасят свет. Распахнулась дверь, и он шагнул в кухню. Снова зажгли свет. Перед ним стояла худая, бедно одетая, но миловидная женщина. По засученным рукавам платья, мокрому переднику и в беспорядке сгрудившимся на столе чашкам и тарелкам было ясно, что женщина мыла посуду.
— Просвечивает у вас светомаскировка. Оштрафуют еще, — сказал Денеш.
— Ой, опять кнопка, — вздохнула женщина. — Все время выпадает. — И она наклонилась, чтобы поискать выпавшую кнопку. На звук голосов из каморки для прислуги выглянул заметно лысеющий, хотя и молодой еще мужчина.
— Здравствуй, Лаци! — воскликнул он, протягивая руку. — Вы не знакомы?.. Моя жена… А это Ласло Денеш.
— Данч, товарищ Сечи! — покраснев, поправил хозяина гость и пожал руку хозяйке. — Теперь у меня все документы выправлены на Данча.
Мужчины прошли в комнату для прислуги — узкую, похожую на коридор каморку. За неимением другой мебели пришлось присесть на край кровати.
— Все в порядке? — спросил Сечи. — Облавы, проверки документов, слежки — не было?
— Нет, — отвечал Денеш, все еще не отдышавшись. — Мне же здесь все проходные дворы знакомы. От Крепости на всякий случай круголя дал. Только вот уже здесь, в доме, дворник спросил: к кому? Я назвал Новотных.
— Это ничего, — подумав, сказал хозяин. — Но если все же еще раз допытываться станет, имей в виду: у советника Новотного есть заместитель, некий господин Кернер. Живет на Юллёи-ут, шестьдесят девять. Кернер — запомнил? Так вот он попросил тебя заглянуть при случае к господину советнику, узнать, как он себя чувствует и когда выйдет на работу. Но тебе с самим хозяином поговорить не удалось. А только с его прислугой, то есть с моей женой. Понял? Ну и хорошо. Принес?
Денеш-Данч достал из кармана спичечный коробок и вытащил из-под спичек в несколько раз сложенную тонкую бумажку.
— Вот, пожалуйста.
Сечи торопливо пробежал текст, пододвинул к себе стоявший у стены столик и, выудив из кармана короткий, плохо заточенный карандаш, еще раз перечитал записку.
По мере чтения глаза его на скуластом маленьком лице стали совсем круглыми, а тонкая, бледная кожа на лбу сбежалась в многочисленные складки — даже обширная, чуть не до самой макушки, лысина покрылась морщинами. Кончив читать, он одобрительно кивнул.
— Хорошо написано. Коротко и обо всем. — И наконец улыбнулся. — Полезно иметь друзей-писателей. Только вот подпись… Достаточно будет: «Венгерский фронт», а чуть ниже — «Профсоюз служащих частных предприятий». Как на остальных… Да, вот еще что: листовка нового студенческого союза готова. Передай это твоему связному. Когда вы с ним встречаетесь?
