Он все это рассказывал Антону не таясь, зло скрипел на одну известную актрису: она, мол, все совершила, да куда ее было посылать, старую куклу, на нее публика давно перестала ходить. А потом, когда его поймали за руку, все на него и понесли, все распахнулись, сволочи, он-то, дурак, им верил, им помогал, а они понесли, им-то ни фига, они все знаменитости, искусство без них, видишь ли, пропадет, а он двенадцать лет схлопотал.
Он считал: Антон его должен понимать, ведь статья у них одинаковая, только срок разный, и не верил он Антону, что тот чист. Был он высок, с большими мешками под глазами. Наверное, и вправду прежде вид у него был барственный, хотя сейчас он ходил, кутаясь в черную робу, словно мерз все время, но работать научился ловко и пилой и топором. Когда был зол, говорил: отсижу, если жив буду, вернусь, обойду всех этих заслуженных, каждому в харю плюну. Видимо, он это представлял довольно ясно, даже щурился от злого удовольствия, и Антон верил: он и в самом деле так сделает.
Антон умел быть одиноким, умел молчать, море приучило, там на вахте не очень поговоришь, а она по четыре часа через восемь. Он работал, покорившись судьбе, и знал: когда-то это должно кончиться, хотя работа оказалась тяжкая. Жили они вдалеке от основной зоны, в лесу поставлен был барак, окружен проволокой, и охрана. Здесь была дальняя бригада, в нее собрали людей с большими сроками, но не тех самых урок, шпаны всякой, бандитов и рецидивистов, о которых он наслушался на воле, а в основном из бывших хозяйственников, деловых людей, и вели они себя по-разному. Случались и драки, охрана приводила в порядок зарвавшихся. Однажды один из психованных кинулся на Антона, но, слава богу, не забылось самбо, которому обучался еще в мореходке, бросил того от себя подальше. Охранник даже не подошел к Вахрушеву.
Потом этот психованный в перекур присел к его костру, плакал. Оказалось, это бывший председатель колхоза, говорил, ненавидит тут всех, потому как попал случайно, построил по негодному проекту комплекс, а в нем отборное стадо заболело туберкулезом, ценный скот пал, да еще выяснилось, и оплатил неправильно строительство. Он поносил эти самые животноводческие комплексы почем зря, кричал: загубили деревню, раньше у него и мелкие фермы были, сами масло били, сыр изготовляли, а ныне только комплексы и подавай. Он плакал от пережитой несправедливости, озлился на весь свет, рассказывал, что сначала его вообще в камеру посадили с убийцей, он за ночь поседел, нервы у него все в ошметках... В общем, разного народу тут Антон навидался, и понять так и не смог, кто в самом деле виноват, а кто попал так же, как и он. Правда, сначала, когда люди о себе говорили, то получалось: все невиновны, один Антон не оправдывался — вроде бы и виноват, он чуть сам в это не поверил.
Они валили лес, выходили в дождь и в сухую погоду, мучились от гнуса, но постепенно ко всему можно было привыкнуть, и он привык. Язва не напоминала, наверное, ему все-таки хорошо сделали операцию. Он вспоминал пароходного дока, думал: наврал тот все, что ему надо уходить на землю, если он в таких условиях чувствует себя крепким, то на море и подавно бы выдержал.
А может быть, док и не наврал? Это сейчас Антон хорохорится, а как же ему было тяжко, когда в морозный вечер, взяв в аэропорту такси, он без звонка поехал к Светлане, а потом поднимался по лестнице. Увидев знакомую дверь, обитую коричневой кожей, он остановился, прижался грудью к перилам, чувствуя тошноту: в животе как огнем все заполыхало, боль была тяжелая, он закусил губы, чтобы не застонать. Был ли то приступ болезни или страх увидеть за дверьми квартиры Светланы нечто скверное, вроде тех картинок, которые рисовал в плавании капитан Кузьма Степанович? Антон долго стоял, держась за перила, глотая затхлый воздух, пока не решился нажать кнопку звонка.
Она открыла дверь, и он увидел ее — домашнюю, с распущенными соломенными волосами — и замер, а она стояла неподвижно, может быть, даже не узнала его в новой меховой куртке, да скорее всего это так и было, потому что внезапно лицо ее оживилось, и она завопила:
— Антон!.. Ты откуда свалился?
У него еще не совсем прошла боль, он едва процедил сквозь зубы:
— Можно я у тебя переночую?
— Да что за вопрос! — воскликнула она.— Разоблачайся, проходи. Будем ужинать, тогда и расскажешь.
Она накрыла на кухне. А он рассказывать не спешил, ел неторопливо — боялся, что вдруг опять схватит боль.
Но Светлана была нетерпелива:
— Я тебя слушаю.
Он старался говорить безразличным тоном. Заболел, получил направление на операцию, а после должен будет расстаться с флотом. Он еще не закончил, как увидел испуг в ее глазах:
— Так серьезно?!
Он почему-то почувствовал себя виноватым перед ней.
— Вот как, понимаешь, у меня все нелепо получилось.
— Не беспокойся,— сказала она решительно.— Я в лепешку разобьюсь — положу тебя в хорошую клинику.
Он усмехнулся:
— Я не об этом, Светка... Я про все. Семь лет плавал... А что было?.. Только Третьяков да ты... Где-то совсем на другом берегу... За туманом... не разглядеть...
— Чем же ты теперь будешь заниматься, Антон? — спросила она.
— Не знаю,— ответил он.
— А что ты умеешь?
— Ну, как сказать... По электроделу... Диспетчерская служба.
— Слушай, Антон,— вдруг спохватилась она.— Тебе ведь еще тридцать. Ты, если захочешь, многим можешь заняться...
— Например?
— Ты что, уже сдался, ничего не хочешь?.. Как же это так?.. Был такой парень — веселый, настырный... А если бы ты не заболел, тебе было бы хорошо на флоте?
— Нет,— сразу же ответил он.— Мне там не нравилось... Я там тосковал.
— По чему?
Он усмехнулся, подумал: она, наверное, ждет, что Антон ответит: «По тебе».
— По земле. Ты можешь, конечно, не поверить, но... Мне обрыдла давно пароходная жизнь... Совсем обрыдла. Я понял: надо бросать. Но не решался... Я не то выбрал... Не свое. Просто поверил отцу. Работал-то я хорошо. И грамоты, и благодарности. Но... не мое. Может быть, мне надо было остаться в Третьякове и не рыпаться... Одни могут, даже должны покидать места, где родились. Каждый имеет право на выбор. Ведь бывает так: человек останется там, где родился, а начинает сохнуть, хиреть, и все равно себя чувствует в своем доме чужим. Может быть, ему и родиться надо было не в этом месте, кто знает? Я очень не люблю, когда деревенских упрекают за то, что они подались в город, а сибиряков — что они оказались в столице. Чушь!.. Но я многое увидел, очень многое, и Третьяков — совсем не лучшее место на земле. Но оно м о е... Ты это понимаешь?
— А ты не думаешь, что это слабость? — неожиданно спросила она.— У тебя не получилось, и ты затосковал по старому... затосковал по тому времени, когда у тебя получалось.
— У меня все на флоте получалось,— ответил он.— Не о том говоришь. Я просто хочу на землю. И это надо проверить.
— Как?
— Ну, хотя бы вернуться в Третьяков.
— А ты не боишься снова ошибиться?
— Конечно,— кивнул он.— Но страх вовсе не исключает потребность проверить... узнать. Я всегда думал: подлинная сущность настоящего поступка и лежит в преодолении страха.
— Это так,— тихо сказала Светлана.— Но это только слова. А разве ты сам когда-нибудь решался на подобное?
—- Всегда. — Он улыбнулся.
— Что ты имеешь в виду?
— Все,— ответил он.— Я ведь тебя когда-то боялся. Но женился на тебе. Боялся моря. И стал моряком. Боялся своего капитана, но меня считали самым независимым штурманом на всем пароходе. Я всегда знал о своем страхе, но твердо верил: сумею его преодолеть.
— И сейчас веришь?
— И сейчас.
— Послушай,— вдруг догадалась она.— Значит, ты меня никогда не любил?
— Любил,— просто ответил он, хотя простота эта далась нелегко.— И сейчас люблю.
Она не отвечала, ей внезапно сделалось не по себе от его спокойного, рассудочного тона. Да, конечно, их юношеская любовь развеялась, растворилась, превратилась в прах, но из нее родилась болезненная тоска по минувшему, и эта тоска тоже была частью любви. Ведь была же, была бешеная скачка на Вороне навстречу полыхающей грозе, их отчаянная любовь в комнатенке на Васильевском острове и еще многое другое, это ведь было в их жизни. И не могла она такое забыть, нет, не могла. Потому-то глаза ее повлажнели.
— Как жаль,— тихо проговорила она.— Как жаль, что ты это сказал.
— Почему?
Но она не ответила, встала.
— Я сделаю все, чтобы тебе помочь.
Светлана и в самом деле уложила Антона в хорошую клинику, ему сделали операцию удачно. Она навещала его, приносила передачи, а когда его выписали, проводила к самолету. Он уехал в Третьяков. Но и там она была с ним, как бывала в плавании. Это ведь началось давно, когда он учился в мореходке: мысли о Светлане, воспоминания о ее глазах, жестах, волосах, запахе ее тела, ее губах жили в нем и были так остры, что порой он клял выбранное им дело и ему казалось: еще немного — и он не выдержит, все бросит, потому что разлуки сделались невыносимыми.
