Иосиф Герасимов
Скачка[1]
Глава первая. СИГНАЛ БЕДСТВИЯ
1
Потом ей казалось: телефонный звонок ворвался в утреннюю тишину набатом тревоги, его звук тяжелой волной прошел по комнате, вывалился в открытое окно и заставил склониться вершины деревьев, мокнущие под ленивым дождем, но на самом деле все происходило буднично: Светлана только что закончила свой одинокий завтрак, выглянула на улицу, огорченно отметив, что за ночь нагнало низких туч, над домами было по-утреннему сумеречно, громче обычного шелест шин по асфальту, гуще запах цветущей под окном сирени; она подумала: не забыть бы зонтик — и уже направилась в прихожую, как подал голос телефон. Светлана сняла трубку, говорили с почты:
— Вам телеграмма. Можно прочесть? А бланк опустим в ящик.— И тут же с мягкой извиняющейся нотой: — Вчера приносили, да вас не было дома.
— Читайте.
Девичий голос дрожал, но Светлана чувствовала, как эта девочка старается четко произносить слова:
— Антона посадили, отправили колонию, срочно вылетай. Отец.
— Что? — спросила Светлана, хотя смысл услышанного уже открылся, но он показался слишком отстраненным, далеким от повседневных мыслей и забот, и она не могла его принять.
Почтовая работница начала снова:
— Антона посадили, отправили..
— Не надо,— перебила ее Светлана, чувствуя, как ослабла рука, держащая трубку.— Спасибо.— Она нажала рычажок и замерла: то был миг полного отупения. Светлана не могла сообразить, что же ей нужно делать, как поступать, мысль не нарождалась, возникали какие-то обрывки слов и тут же исчезали, пока у нее не вырвалось стоном: — Боже мой!
Это было как возврат в реальность, все стало выстраиваться в определенный порядок: коль отец дал телеграмму, то надо вылетать, и немедленно, можно позвонить в Третьяков, но с городом нет автоматической связи, и если примут заказ, то дадут разговор не ранее вечера. Она припомнила: где-то около одиннадцати есть самолет до областного центра, значит, следует позвонить завлабу, он еще дома, и хоть домой ему звонить неприятно, но предупредить надо, он оформит ей отлучку из института на несколько дней за счет отгулов...
А потом она, стремительно собрав вещи, мчалась на такси к аэропорту, тыкалась в разные очереди, пока все-таки не вырвала билет.
В сознании все более и более усиливалась тревога, потому что Светлана знала: если отец решился дать такую телеграмму, то какие-то неведомые ей события пришли к крайней точке, вызвав в нем несвойственное отчаяние. Это была не просто телеграмма, а зов о помощи. Ведь отец еще никогда не прибегал к такому средству.
Самолет взлетел, и теперь ничто не отвлекало Светлану, она откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, чтобы углубиться в размышления и понять: что ее может ожидать в Третьякове?.. Беда с Антоном. Ну, допустим. Однако же Антон Вахрушев, человек, который согласно документам и ныне считается ее мужем, друг ее детства, одарен яростной честностью и попасть в тюрьму мог лишь по несчастному случаю или недоразумению... Она тут же усмехнулась: гадать о причинах несчастья смешно, когда нет даже намека на факт. Одно ясно — событие и в самом деле крайне серьезно, коль отец так требовательно позвал, посчитав, видимо, что только Светлана может помочь... Да, Антон ей не чужой. Ведь не так уж и важно, что в последние годы они отдалились друг от друга, но ведь было и иное время, когда она не могла жить без этого коренастого крепыша с веснушками на прямом носу, с необычно синими глазами. Она ни у кого больше не видела таких глаз, в них просматривалась глубина, иногда они даже казались черными, но со своим теплом, и не было случая, чтобы отливали холодным блеском; да и лицо у него было странное: казалось, щеки его грубы, но вот он улыбался, и ощущение это исчезало. Антон был таким чуть ли не с детских лет, и в характере его удивительно сплетались упрямство и нежность.
Господи, сколько же мальчишек гонялись за ней в третьяковской школе, она любила их стравливать, и они сворачивали друг другу скулы чаще всего в школьном дворе за сараюшками, где хранились негодные, отжившие свое парты и доски. Один дурачок пырнул соперника ножом, да хорошо — тот увернулся и лезвие вошло в ягодицу, повредив лишь мягкие ткани. Но тогда Светлана всерьез перепугалась да еще получила хорошую оплеуху от отца, а рука у него была увечная, пальцы кривые, и на щеке сразу появился синяк, она его сводила бодягой — опять же по рецепту отца. Он прикрикнул: много крутишь задом, до беды докрутишься. Конечно, и докрутилась... Только назовешь ли это бедой?
Антону ведь было не до нее, у него хватало своих дел, лез в математику, ковырялся в приемниках, читал о море, хотя и не видывал его никогда. Это сбил его с панталыку боцман Вахрушев. Она сама решила идти напролом. Так и сказала себе: «Сегодня!» — и кинулась к Антону, мол, отец просил искупать Ворона, он никому коня не доверял, только Антону, тот умел обходиться с лошадьми.
У любого другого отобрали бы коня, все же шел шестьдесят седьмой год, и никто в городе Третьякове лошадей не держал, но у отца была звезда Героя, да и сам он весь простреленный, покалеченный. Пытались ему всучить машину, он посылал подальше, любил мотаться на двуколке, а где добыл он этого Ворона — никто толком не знал. Петр Петрович Найдин был в Третьякове настоящий хозяин, и ни исполком, ни райком против него и слова сказать не могли, хотя работал он всего преподавателем математики в техникуме, правда, получал и пенсию, все же он командовал прежде дивизией, и, хоть война уж как двадцать с лишком лет кончилась, но все помнили, кем был на ней Найдин, и понимали, что стоит за таким мужиком, и, если надо было чего-нибудь добиться всерьез, то шли к нему. Кто первый раз его видел, то пугался — лицом темный, с проваленными щеками, а на голове ни одного волоска, гладкая, до черноты отполированная поверхность, и глаза маленькие, как два зеленых тлеющих уголька, нижняя губа разорвана, и потому он немного шепелявил.
Но людей он, наверное, понимал хорошо, видел: кто пришел к нему, как прохиндей, чтобы чего-нибудь урвать, а кто и на самом деле в нужде. Первых быстро спроваживал, да так, что еще суковатой палкой пригрозит, а с другими возился, если надо было — ездил и в область, всё на той же двуколке, там его тоже знали и тоже слушали, да он, бывало, приходил в приемную начальника в пыльной своей одежде и даже если в ней сидел народ, шкандыбал прямо к двери, никого не спрашивая, только палкой постукивал. Если и совещание шло — тоже входил, не ждал; увидит, кто-нибудь ораторствует, поднимет руку, скажет «Передохни!» и тут же выложит, зачем приехал, ну и никто ему ни в чем отказать не мог.
Вот в тот июньский день, когда еще и экзамены-то не кончились, Светлана и Антон поехали верхом за три километра на реку. Светлана сидела на Вороне позади, обхватив Антона за живот, прижималась к его горячей спине и чувствовала — Антон делался как бешеный, и саму ее трясло от нетерпения. Вода в реке еще была холодна, но Антон влетел в нее на Вороне. Светлана взвизгнула, но все же успела соскочить, а потом сидела на берегу, кофточка была на ней мокрой.
Они хорошо помыли Ворона, почистили скребком, щеткой, по всем правилам, как учил отец. Тут вдали загромыхало, и было видно, как надвигалась тяжелая лилово-серая туча, она словно волочила свинцовое брюхо по степи, приминая травы, а может быть, выворачивая их кверху кореньями, словно снимала на большой площади дерн, и под тучей все делалось черно. Антон прыгнул на Ворона, за ним — Светлана, и тут ударило тяжело, будто это самое брюхо тучи влепилось со всего маху о курган, и по земле растекался гул. Светлана еще крепче прижалась, Ворон нес их над цветущими маками, их лепестки гнало вихрящимся ветром, объединяя в неправдоподобно яркие языки пламени, пока впереди не высветилась, разрезая пространство, молния. Она была необычной, совсем не похожей на те, что наблюдала Светлана прежде,— зигзагообразные, а у этой плоский огонь стеной упал вдали, ослепив своим яростным светом все вокруг, и тут же грохотнуло с такой силой, что Ворон заржал, а Светлана закричала: «Ма-а-а-ма!»
Но ей не было страшно, она знала: вот-вот на них обрушится ливень, и ей хотелось, чтобы они мчались через него, сквозь густые полосы дождя, и азарт скачки, никогда прежде не испытываемый ею, охватил Светлану, она закричала что-то во все горло — так и не могла потом понять, был ли это вопль радости или отчаяния, заколотила ногами по бокам Ворона, и тот вынес их на дорогу к каменному полуразрушенному сараю; ворот у него давно не было, да и от крыши осталась половина. Светлана припомнила: здесь когда-то была конюшня, да ее давно разорили. Антон привязал Ворона к крюку, торчащему из стены. Они огляделись, обнаружили остатки нескольких костров — скорее всего то были следы туристов, потому что рядом валялись старые консервные банки, а в глубине — грудки истлевшего сена. Всё же это было укрытие, и они успели в него вовремя. За стенами конюшни выло и громыхало, несло по степи не только пыль дорог, но и невесть откуда взявшиеся листы ржавого железа, фанеры, мятую бумагу, а потом снова ударило, и рванул ливень. Там, где стояли Ворон и Антон со Светланой, не текло, а в другой половине сразу же набежали лужи, они быстро разрастались, но кто-то к воротам прорыл довольно глубокую канаву, а может, она была прорыта, еще когда здесь была конюшня, и вода скатывалась в нее, не достигая сухого места.
