Мы всегда либо сидели у меня дома, либо носились по городу в поисках художественных выставок. Иногда устраивали вылазки на природу. Но у него дома я никогда не был. Он не приглашал. И я даже не знал, где он живет. Меня это не интересовало. Само собой, что никогда при наших встречах не присутствовали мои друзья или Элеонора. К тому времени я окончательно склонился к мысли, что выгляжу рядом с ним глупо – словно отец рядом с маленьким сыном. Мои друзья были прекрасными людьми, но я панически боялся насмешек. Мне почему-то казалось, что они примут в штыки моего нового знакомого, и все насмешки, которые должны достаться ему – падут на меня. И я делал все для того, чтобы подобная встреча не произошла. По сути, это была двойная жизнь.
Странные ассоциативные разговоры о связи живописи с музыкой, о поэзии с живописью увлекали мой разум, как новая игра, но душа моя при этом молчала. Что ей было до того, что облака играют симфоническую музыку, что стихи Блока окрашены в цвета полотен Врубеля… А… Это был чужой мир. В этом мире я не существовал, меня в нем не было. Я проходил по касательной. А Делюз продолжал безудержно сиять, уходя в свои переживания. Наверное, до моих переживаний ему тоже дела не было никакого.
Так было и в этот раз. Мы пили чай на балконе. Делюз, как всегда, смотрел поверх деревьев, а руки безостановочно чертили что-то в альбоме. Кажется, он не притронулся к чаю. А у меня было странное чувство, что видимся мы в последний раз. Может быть, звон китайских колокольчиков, которые лениво шевелил ветер, был тосклив и навевал мысли о потерях? Делюз протянул мне альбом, и я увидел свой карандашный портрет. Этот портрет я берегу до сих пор, он висит в рамке над письменным столом. И напоминает о том последнем вечере, когда все еще было хорошо. Несколькими точными линиями была передана осанка, подбородок горделиво вздернут вверх, в руках картинно покоится чайная чашка. Подробно прорисованы были только глаза, и в них читалось нетерпение. Он, как никто другой, умел передавать бумаге чувства и мысли тех, кого рисовал.
Я и вправду сидел, как на иголках, поскольку был поглощен единственной мыслью – закруглить встречу, как можно скорее. Через час должна были прийти Элеонора. Поэтому я горел нетерпением, и маленький художник, должно быть, это заметил. Несколько раз я ощутил его удивленный взгляд. А, обернувшись в неподходящий момент, буквально напоролся на подозрительный прищур, столько не свойственный его натуре. И это меня испугало. Неужели он понял, что навсегда останется для меня человеком второго плана?
Меня охватило возмущение – а чего он, собственно, хотел? И тут же я ответил за него: "Он хотел бы войти в мой ближний круг". Очень часто, усвоив какие-то моральные нормы еще в детстве, мы нарушаем их. И если вдруг начинает казаться, что мы обидели кого-то, то есть, поступили вопреки собственным моральным нормам, то появляется голос совести. То, что мы обычно принимаем за выражение обиды или оскорбления на лице человека, с которым поступили в нарушение собственных норм, иногда является просто-напросто голосом нашей собственной совести, которая так громко кричит, что заглушает истину. Мой друг, возможно, и не желал никакого "ближнего круга", возможно, он о нем и не догадывался. Но моя совесть кричала, что поступаю я некрасиво, и это угнетало.
Он отвернулся, поднял лицо к небу и прошептал:
– Как бы ни были похожи миры, они не могут слиться в один.
Но я не захотел понять эту фразу. "Не понимаю", – сказал я себе и ему.
Он только грустно улыбнулся и ушел.
Ночь я провел прескверно. Хотя я и не желал себе сознаться, но впервые уход друга показался мне болезненным. Словно он сумел увидеть какую-то постыдную мою тайну. Полночи я ворочался, а когда задремал, то увидел недобрые сны. Кто-то или что-то гналось за мной по лесу, а я убегал сквозь вязкую тьму, и ветви кустов остервенело лупили меня по ногам, мешая двигаться. Потом вдруг перед моим носом взорвался какой-то световой шар (ненавижу такие киношные эффекты), и я проснулся.
Полутемная комната показалась мне незнакомой. Вдобавок, что-то упиралось мне в спину, создавая дискомфорт. Ощупав постель, я обнаружил какие-то бугры, и подумал, что это матрас выпустил наружу свои пружины, возмущенный тем, что ему пришлось выносить этой ночью сразу двоих. Потому что Элеонора осталась у меня, и сейчас спала рядом. Должна была спать, но моя протянутая рука не обнаружила никого. Простыня справа была холодна, как лед. И не чувствовалось запаха ее духов, хотя обычно этот запах витал в комнате много часов после ее ухода. Поэтому я сполз с кровати, решив поискать Элеонору, а заодно и выпить воды на кухне.
И двинулся через комнату на ощупь, преодолевая путь к кухне. Заспанные глаза понемногу начинали различать что-то в слабом дребезжащем зарождении утра. И этим что-то оказался темный силуэт на фоне белесого дверного проема, двигавшийся навстречу. Тень казалась маленькой и щуплой, она наливалась очертаниями, как яблоко соком, и уже через секунду я понял, что ко мне приближается Делюз. Ни с чем нельзя было спутать его движения, через силу преодолевающие скованность тела. Но как он мог ночью оказаться в моей квартире? Я сделал еще пару шагов и протянул руку вперед. Но тут же вскрикнул от боли – рука ударилась о твердую поверхность, и я чуть не сломал палец. Но и сквозь волну боли успел заметить, что Делюз в точности повторил мои движения и разразился проклятьями. Я никогда не слышал, чтобы он так ругался. Или это я кричал сам, но голос почему-то слышал его. Желая понять, что же все-таки происходит, я опять рванулся вперед и врезался лбом в холодную поверхность. Только тогда я осознал, что стою перед зеркалом, которое принял за дверной проем, ведущий в кухню. А из зеркала на меня смотрела физиономия маленького художника. Изображение расплывалось, но не из-за какой-то там мистики. Я понимал, что смотрю на реальное свое отражение, но при этом был не собой.
– Довольно хреновый сон! – воскликнул я.
И не узнал собственный голос. Не знаю, сколько времени я тупо глядел на отражение, но в комнате уже заметно посветлело, и я мог различить расплывчатые контуры предметов. Но видел все так, словно мне песку в глаза насыпали. Но, в любом случае, комната не была мне знакома. Покорно принимая правила новой игры, я припомнил, что у друга моего плохое зрение. Все еще посмеиваясь какой-то частью разума, я вернулся к кровати, и на стуле, стоявшем вместо прикроватной тумбочки, нащупал очки. Они, как влитые уселись на моем носу, добавив к реальности неприятное ощущение холодного металла на переносице и выжав, таким образом, остатки сна. В ту минуту я осознал, что нахожусь в чужом теле. В неприятном, искривленном, изуродованном теле, лишившем меня былой свободы движений. Я понял, что нахожусь в чужом доме, в котором никогда прежде не был, но зато знал теперь – кому оно принадлежит.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
