я дожидаюсь, пока Патрик исчезнет из виду, и снова поворачиваюсь к брату.
— Купер, — произношу в конце концов, опуская руки. — Прости меня. Я же не знала.
— Все в порядке, — отвечает он. — Честное слово.
— Ничего не в порядке. Мог бы и сказать что-нибудь. А я еще, как последняя сучка, эгоистом тебя обозвала…
— Все в порядке, — повторяет он, отталкивается от перил, подходит ко мне вплотную и заключает в объятия. — Я для тебя что угодно сделаю, Хло. Ты и сама это знаешь. Ты ведь моя сестренка.
Вздохнув, я тоже обвиваю его руками, позволяя чувству вины и гневу растаять и осыпаться прочь. Для нас с Купером все это — обычное дело. Мы орем друг на друга, ссоримся, можем месяцами не разговаривать — но когда все кончается, снова чувствуем себя детьми, которые бегают босиком на заднем дворе, когда включена поливалка, строят в подвале крепости из коробок, могут часами болтать между собой, даже не замечая, как окружающие куда-то исчезают… Кажется, иногда я склонна винить Купера в том, что он заставляет меня вспомнить саму себя: кем раньше была я, кем — мои родители. Самим своим существованием он напоминает: имидж, который я демонстрирую окружающему миру, — вовсе не реальность, а искусно созданная маска. Стоит сделать один неверный шаг — и он рассыплется на мелкие кусочки, открыв истинную меня.
У нас непростые отношения, но мы — одна семья. Другой у нас нет.
— Я люблю тебя, — говорю я ему, сжимая покрепче. — И вижу, что ты стараешься.
— Я стараюсь, — подтверждает Купер. — Просто хочу тебя защитить.
— Я знаю.
— Хочу, чтобы у тебя все было замечательно.
— Я знаю.
— Наверное, я просто привык быть тем самым мужчиной в твоей жизни. Единственным, кто о тебе заботится. Теперь ответственность уходит к кому-то еще. А я не хочу ее отдавать.
Я улыбаюсь и крепко зажмуриваюсь, чтобы не дать ускользнуть слезинке.
— У тебя, оказывается, и сердце есть?
— Брось, Хло, — шепчет он. — Я серьезно.
— Я знаю, — снова повторяю я. — Знаю, что серьезно. У меня все будет хорошо.
Некоторое время мы молча стоим, обнявшись, а собравшиеся в мою честь гости, похоже, совершенно забыли, что меня уже бог знает сколько времени с ними нет. Сжимая брата в объятиях, я вдруг вспоминаю про тот телефонный звонок — от Аарона Дженсена. «Нью-Йорк таймс».
«Но вы-то изменились, — сказал репортер. — Вы и ваш брат. Читатели будут рады узнать, как у вас дела — как вы справились».
— Эй, Куп, — говорю я, поднимая голову. — Можно тебя кое о чем спросить?
— Валяй.
— Тебе сегодня никто не звонил?
Он озадаченно на меня смотрит.
— В каком смысле — никто?
Я не уверена, хочу ли продолжать.
— Хлоя, — говорит Купер, чувствуя, что я пытаюсь отстраниться, и крепче берет меня за руки. — Ты сейчас про какой звонок?
Я набираю воздуха, чтобы ответить, но брат меня опережает.
— А ты знаешь, мне и в самом деле звонили. От мамы. Оставили сообщение, а я про него совсем забыл… Тебе тоже звонили?
Я выдыхаю и торопливо киваю.
— Да, — вру не краснея. — Я тоже тот звонок пропустила.
— Нам как раз пора было ее навестить, — говорит он. — Сейчас моя очередь. Извини, что задержался.
— Ничего страшного, — говорю я. — Хочешь, я съезжу, раз ты занят?
— Нет. — Он качает головой. — У тебя и так сейчас забот полно. Съезжу в эти выходные, обещаю. Больше ничего спросить не хотела?
Мои мысли возвращаются к Аарону Дженсену и к нашей беседе по моему телефону в офисе — не то чтобы ее можно было назвать беседой. Двадцать лет. Наверное, мне следует рассказать об этом брату — что «Нью-Йорк таймс» затеяла ворошить наше прошлое. Что этот Аарон Дженсен пишет статью про нашего отца и про нас. Потом я понимаю: если у Аарона есть контакты Купера, он ему уже позвонил бы. Он сам сказал, что целый день пытался до меня дозвониться. Раз уж до меня не смог, разве не переключился бы на брата? На другого ребенка Дэвисов? Нет; если он до сих пор не добрался до Купа, значит, не смог раздобыть его номер, его адрес, вообще ничего.
— Да, — говорю я, — больше ничего.
Не стоит его этим грузить. В самом лучшем случае новости о том, что репортер из «Таймс» звонил мне на работу, чтобы накопать грязи на нашу семью, расстроят его настолько, что он за один час скурит всю пачку сигарет из заднего кармана. В худшем — Куп сам ему позвонит, чтобы послать на хер. Тогда у Дженсена действительно появится его номер, и мы оба влипнем по уши.
— Слушай, там тебя твой женишок заждался, — говорит Купер, хлопнув меня пару раз по спине. Обойдя меня сбоку, он направляется к ступенькам, ведущим на задний двор. — Давай-ка внутрь.
— А ты не зайдешь? — уточняю я, хотя уже знаю ответ.
— На сегодняшний вечер вращения в обществе мне достаточно. До свиданья, аллигатор.
Я улыбаюсь, снова беру со стола свой бокал и поднимаю к подбородку. Детская прибаутка, слетающая с уст моего брата, мужчины почти что уже средних лет, никогда не сделается банальностью — она звучит почти диссонансом, юношеский голосок, переносящий меня на два десятка лет назад, когда жизнь была проще, веселей и свободней. И в то же самое время она совершенно уместна, поскольку двадцать лет назад наш мир перестал вращаться. Мы застряли в том времени, навеки юные. Как и те девочки.
Допив вино, я машу рукой в его сторону. Мрак уже поглотил его, но я знаю, что он еще там. И ждет.
— Заходи, крокодил, — шепчу я, вглядываясь в тени.
Тишину нарушает хруст листьев под ногами, и несколько мгновений спустя я понимаю, что Купер ушел.
Июнь 2019 года
Глава 6
Я открываю глаза. Голова гудит от ритмичных ударов, словно толпа дикарей лупит в барабаны, комната чуть ли не ходуном ходит. Перекатившись на другой бок, я смотрю на будильник. Десять сорок пять. Как я умудрилась спать так долго?
Усевшись в постели, принимаюсь тереть виски, щурясь от яркого света. Когда я только сюда въехала — когда это была еще моя спальня, а не наша, дом, а не гнездышко, — мне хотелось, чтобы все вокруг было белым. Стены, ковер, простыни, занавески. Белизна означает чистоту, покой, безопасность.
Однако сейчас белизна значит яркость. Слишком яркую яркость. От льняных штор, висящих поверх огромных окон — от пола до потолка, — толку, как я теперь понимаю, ни малейшего, поскольку они не
