«Ну вот, опять я здесь, — думала Матильда, закуривая тонкую дамскую сигарету и томно откидываясь на спинку плетеного белого стула, — и вот передо мной Париж. Ну, прекраснейший из городов, столица поэтов, центр мира и любимец богов, начинай, выкладывай, что имеешь. Покажи, чему научили тебя ясноглазые мечтатели и международные авантюристы, покажи мне твой непревзойденный фильм «Парижские бульвары», шедевр света, красок и движения, фильм, в котором участвуют тысячи неоплаченных и неподсчитанных статистов под звуки неподражаемой музыки твоих улиц, звенящей, грохочущей, шумной.
Не скупись, скорее покажи себя, покажи, на что ты способен, заведи свою исполинскую шарманку, дай послушать шумы и звуки твоих улиц, пусть катятся машины, кричат рекламы, ревут гудки, сверкают магазины, спешат люди — вот я сижу и жду, я хочу почувствовать тебя, у меня есть досуг и охота смотреть и слушать до тех пор, пока не зарябит в глазах и не замрет сердце. Ну начинай, не скупись, не утаивай ничего, больше, больше давай, громче, громче и ярче, давай все новые крики и возгласы, гудки и дребезжание, гул и обрывки музыки.
Меня все это не утомит, я вся превратилась в зрение и слух, ну скорей, отдайся мне целиком, ведь я тоже отдаюсь тебе, отдайся мне, вечно новый, вечно пленительный город!»
И — третье очарование этого необычного утра — она уже ощущала по знакомому трепету в крови, что сегодня у нее опять один из тех ее приступов любопытства, которые чаще всего приходили к ней после путешествия или бессонной ночи.
В такие дни Матильда чувствовала себя раздвоенной и даже, если сказать поточнее, в ней уживалось сразу несколько человек. Причем не все они блистали христианскими добродетелями. Ей уже мало было тогда ее собственной, ограниченной определенными рамками жизни. Что-то напирало, теснило ее изнутри, словно выталкивая Матильду из оболочки, из ее собственного тела, как бабочку из куколки. Все поры раскрыты, все нервы напряжены, это были уже не нервы, а тончайшие горячие нити.
В такие моменты у нее появлялось какое-то сверхслышание, сверхвидение, мысль работала с пугающей ясностью, слух и зрение необычайно обострялись.
Все, чего тогда касался ее взгляд, завораживало своей тайной. Она могла часами наблюдать за дорожным рабочим, как он вздыбливает асфальт пневматическим молотком, и каждое движение его вздрагивающих плеч невольно передавалось ей.
Она могла долго стоять под чужим окном и выдумывать жизнь незнакомого человека, который здесь живет или мог бы жить, она могла следить за прохожим и часами идти за ним по пятам, притянутая, как магнитом, бессмысленным любопытством, ясно сознавая при этом, что поведение ее покажется непонятным и глупым всякому, кто случайно обратит не нее внимание.
И все же эта игра увлекала ее сильнее, чем любое театральное зрелище или приключение, о котором рассказано в книге. Быть может, такая сверхвозбудимость самым естественным образом была связана с переменой места и являлась простым следствием скачка атмосферного давления и вызванного им изменения состава крови — она никогда не пыталась объяснить себе это странное нервное состояние.
Но каждый раз, когда оно у нее появлялось, обычная жизнь начинала казаться ей пресной и будничной, а все ее события бледными и неинтересными. Только в такие минуты Матильда в полной мере ощущала все феерическое многообразие бытия.
* * *
Итак, в теплый апрельский день Матильда сидела за столиком на берегу человеческого потока и, с самого утра впав в свое странное состояние сверхоткрытости окружающему миру, напряженно ждала, сама не зная чего. Она инстинктивно чувствовала, что сегодня ей непременно встретится кто-то или что-то, ибо сегодня ее особенно томили полуосознанные, подсознательные желания.
Но улица, поначалу казавшаяся столь восхитительно захватывающей, постепенно наскучила, как может наскучить даже самая захватывающая яркая череда картин. Через полчаса Матильда уже устала глядеть на людской поток, она перестала различать лица в выплеснутой на бульвар пестрой толпе.
В глазах рябило от желтых, белых, коричневых лиц, от разнообразных шляп и кепи, не накрашенных или напротив размалеванных самым грубым образом губ и глаз — все слилось в скучную ленту, в бесконечную толпу, несущую куда-то свое тысячеголовое тело без смысла и надежды. И чем больше уставали ее глаза, тем бесцветнее, мутнее казалась катившаяся перед террасой человеческая волна.
Она была утомлена, как от просмотра мигающей и нечеткой копии фильма в плохом окраинном кинотеатре, и уже собиралась встать и уйти.
Есть люди, у которых лучшие их качества тщательно спрятаны от постороннего взгляда в глубинах души. Такие с виду обычно не особенно привлекательны и не вдруг вызывают симпатии окружающих. Нужно время, чтобы о нем сказали: «Прекрасной души человек!» Встречается и иной тип. Тогда хорошее и наиболее привлекательное сразу бросается в глаза и моментально вызывает симпатии. Разумеется, в первую очередь женщин.
Молодой человек, как-то вдруг и в высшей степени естественно оказавшийся возле столика Матильды, принадлежал, без сомнения, ко второму типу. Высокий, безукоризненно сложенный блондин с красивым и волевым лицом. Все в его облике, от коротко стриженных светлых волос и свежевыбритого подбородка до отлично сшитого дорогого костюма, было просто и изящно. Легко и аккуратно обогнув другие столики, он подошел к Матильде.
По мере приближения к ней, красивые глаза его особенно заблестели, и с чуть заметной скромной улыбкой, совсем не похожей на приторно-сладкие улыбки уличных ловеласов, (с кем Матильде не раз уже случалось сталкиваться), он поклонился девушке и произнес комплимент.
Несмотря на попытку держаться стиля роковой женщины, Матильда была слишком молода и не успела еще пережить ни одного серьезного увлечения. Видимо, это, а также некоторое безразличие позволили ей только со второго взгляда наконец узнать подошедшего.
* * *
Молодого человека звали Бернар Куффре и они в самом деле встречались где-то во время ее прошлого приезда в Париж.
И следующий час на парижском бульваре — с одиннадцати до двенадцати — промелькнул для нее, как одно мгновение. Он был насыщен неослабевающим напряжением, бесчисленными волнующими колебаниями и милыми случайностями; потом она могла бы без конца рассказывать об этом часе, так он был наэлектризован энергией, так возбуждал своей скрытой от мира игрой.
До того дня она даже не подозревала, что простая беседа с мужчиной может оказаться столь волнующей и сладкой, когда пульс так громко стучит в висках, что кажется: прохожие вот-вот начнут оборачиваться, когда простая игра в ничего по существу не значащие вопросы и ответы превращается в захватывающий поединок, где оружие — модуляции голоса, ленивый жест, взгляд из-под полуопущенных век и где оба соперника — одновременно победители и побежденные, палачи и жертвы, стрелки и их мишени. Никогда еще Матильда не попадала столь молниеносно под чье-либо обаяние, если, конечно, не иметь в виду киногероев.
