Дядя, сидя на краю кровати, размышлял о том, как выйти из столь отчаянного положения. Я лежал в постели и притворялся спящим, дабы дядя имел полную возможность свободно принять наиболее выгодное, на его взгляд, решение.
Наконец он подошёл к моей кровати и начал сильно трясти её; однако проделай он эту операцию и с ещё большим рвением, всё равно ничего не изменилось бы — я твёрдо решил не шевелиться.
— Вот счастливая скотина! — сказал дядя и, переменив способ, которым надеялся разбудить меня, стал громко топать ногами и хлопать крышкой сундука.
Около полудня он принялся дёргать меня за руку, называя лодырем и бездельником и уверяя, что он уже позавтракал. Я прекрасно знал, каков был его завтрак, но поостерёгся возражать.
В эту минуту дверь открылась. Честно говоря, это нас удивило: уже давно ничья посторонняя рука не касалась её, и лишь мы печально переступали порог, входя и выходя из комнаты. В неожиданном посетителе мы признали швейцара из канцелярии дона Хенаро.
— Послушайте, сеньоры, — возвестил он. — Я принёс добрые вести. Дон Хенаро сегодня в отличном настроении и послал меня за вами. А пока всего хорошего. До встречи!
Дверь снова закрылась. Мой дядя несколько раз бегом пересёк комнату, отыскивая сюртук и шляпу. На него словно низошло внезапное откровение: он нёс голову легко и гордо, во взгляде сверкало ликование. Стукнув меня раза три по спине, дядя воскликнул:
— Племянник, сегодня у нас начинается новая жизнь. Одевайся, приведи в порядок платье, почисти ботинки…
— Но, дядя, куда же мы пойдём в такой ливень?.
— Верно: идёт дождь, а на экипаж денег нет. Но нам нужно попасть туда, хоть тресни.
И мы пошли.
Когда мы очутились в приёмной дона Хенаро, там не было ни души, — вероятно, по причине дождя.
— Проходите, дорогие родственники! — воскликнул дон Хенаро, несомненно предполагая, что мы задержались у входа в кабинет из вежливости или почтительности, а не потому, что просто ждали, когда вода стечёт с нашей промокшей одежды. — Отныне вы можете считать, что обещанное место за вами.
Дядя уже был готов простереться у ног своего благодетеля.
— Но…
Это «но» удержало дядю. Он широко раскрыл глаза.
— Пока вам не будут платить никакого жалованья: вы будете просто практикантами. Согласны? Так все начинают.
— Как вы великодушны, ваша милость…
— Ах, Висенте, — прервал дон Хенаро, — брось ты эти титулы, говори со мной на «ты», и будем друзьями: мы ведь двоюродные братья, не так ли? И давай помогать друг другу.
— А когда нам выходить на службу?
— Так, сегодня четверг… Значит, начнёте со следующей недели. В понедельник приходите сюда к десяти, а я сегодня же предупрежу своего привратника Хуана, и он покажет вам всё, что вы должны будете делать. Читать и писать умеете?
— Да, сеньор, — ответили мы.
— Хорошо. Больше ничего не нужно. А есть ли у вас опыт в чтении бумаг, написанных от руки?
— Видите ли, что касается этого, то, скажем честно, но ахти какой. Но не беспокойтесь: если потребуется, я за пару дней так поднаторею, что комар носа не подточит, — ответил мой дядя.
— Посмотрим, — изрёк дон Хенаро, вытаскивая из ящика письменного стола какой-то документ. — Посмотрим, что к чему… Сегодня у меня мало дел: для моих подчинённых дождь всегда отдых. И я могу уделить часок-другой своим друзьям. Это для меня большое счастье! А уж и другие дни я работаю как вол! Ну, почитаем?
Лицо моего дяди покрылось пятнами всех цветов радуги. Он медлил с чтением бумаги, сколько было возможно, но в конце концов ему пришлось прочесть её, и — нечего греха таить — сделал он это довольно плохо. Вслед за дядей бумагу взял я и — не боюсь сознаться в этом, так как моя откровенность никому не вскружит голову и никого не лишит славы скромника, кроме меня самого, — прочёл её так превосходно и правильно, что мне позавидовал сам дон Хенаро. Здесь уместно заметить, что в родной деревне я вместо с Доминго убил немало времени на проказы, но всё же извлёк из школьных занятий некоторую пользу. Этому но помешало даже то, что учителем у нас был некий дон Матео, по прозвищу «дон Дубина» — лучшего имени для него было не подобрать. Наш сельский священник, зная мою смекалку, часто повторял моим родителям:
— Жаль, что этот мальчишка такой шалопай: голова у него неплохая. Если бы его отправить в Америку, он там наверняка стал бы вице-королём.
По правде говоря, не я виной тому, что научился в школе лишь немногому. Господь бог в добрый час уберёг меня от соблазна выражать сомнения и задавать вопросы школьному учителю! Не случись этого, я, бесспорно, недосчитался бы нескольких рёбер. Этот дон Матео, человек тупой, угрюмый и тщеславный, наказывал нас весьма своеобразно. Когда кто-либо из школьников вставлял мухе бумажный хвост, а учителю становилось известно о проделке, он, не разбирая ни правого, ни виноватого, щедро раздавал оплеухи всем своим воспитанникам. Уроки мы учили вовсе не из любви к знаниям, а просто из страха перед линейкой.
— Без мученья нет и ученья, — непрестанно повторял дон Матео.
Он гораздо лучше управлялся с этой деревяшкой, вечно мозолившей нам глаза, чем со скудными мыслями, которые ему удалось выносить в своём мозгу. При подобной методе всё получалось совсем не так, как хотелось нашему милейшему учителю; мучил он нас изрядно, но ученье всё-таки не шло нам на ум.
Час отправления в школу возвещал для нас начало пыток, и по пути к ней мы всячески замедляли шаг, воображая, будто тем самым нам удастся остановить бег времени.
Пар, сжатый толстыми стенками котла и наконец со свистом вырывающийся через неожиданно открытый клапан, или спокойные воды пруда, которые взметнуло падение тяжёлого камня, — и те едва ли могли бы соперничать в стремительности с нами, когда мы выбегали из школы.
Как только часы начинали бить четыре, мы, не дожидаясь ни других сигналов, ни разрешения учителя, в большинстве случаев так и не успевавшего договорить фразу, бросались вон из шкалы через двери, окна, щели, — словом, через любое достаточно широкое отверстие.
Нелишним будет заметить, что в школе часы били четыре гораздо раньше, чем в любом другом доме нашей деревни, раскинувшейся на площади в две югады[7]. Это чудо с часами неизменно происходило при участии кого-нибудь из нас, мальчишек: при малейшем недосмотре учителя мы переводили вперёд минутную и часовую стрелки. Но, поскольку в этом мире всё тайное рано или поздно становится явным, наша хитрость раскрылась в один прекрасный день, так что нам пришлось сполна и с большими процентами заплатить учителю за украденное у пего время.
За малейшую ошибку мы должны были переписывать целые страницы, а то и просто. исчерчивать их рядами палочек, а так как палочки эти не получались прямыми, учитель говорил: «Как жаль, что они не превращаются в настоящие палки — я бы проломил ими ваши головы!»
Тому, кто не мог заучить наизусть заданные нам длинные параграфы катехизиса, дон Матео ловко надевал на голову большие ослиные уши, которые мастерил сам. Он очень гордился своими изделиями и похвалялся, что никто не умеет делать их лучше, чем он. Иногда, не довольствуясь ушами, он заставлял нас для полноты картины кричать по— ослиному. И если мы подражали ослам не так, как ему хотелось, он давал нам пинка и орал:
— Нет, не так, а вот так!
И для наглядности сам принимался реветь, как осёл.
Лучшим учеником этого милого учителя был мой дядя, и его постоянно ставили нам в пример.
По всем этим причинам школа была для нас сущим наказанием. И самое худшее заключалось в том, что искать защиты от столь дикого обращения было негде. Жалуясь родителям, мы слышали в ответ, что как бы нас ни учили уму-разуму, нам, бездельникам, это лишь на пользу; что их самих обучали так же, только в прежнее время наказания были пострашнее нынешних, и что вообще нечего с нами разговаривать, а надо взять нас за руку, отвести в школу да лишний разок напомнить учителю, чтобы колотил учеников почаще, коль хочет добиться от них толку.
Повторяю, я отнюдь не пристрастился к занятиям и если кое-что выучил, так только из страха перед линейкой, а не из любви к науке: в том возрасте, когда природа неизменно улыбается человеку и кажется, что солнце всегда заливает горизонт золотисто-розовым светом, всё, что доставалось ценой боли и страданий, внушало мне крайнее отвращение.
Не знаю, чему выучился в школе мой дядя.
Знаю только одно: ночами меня одолевали ужасные кошмары, моё взбудораженное воображение рисовало мне учителя в виде огромной, принявшей человеческие очертания тени, которая покрывала всё вокруг, держала в руке громадную линейку и с невиданной силой била ею по земному шару, раскалывая его на тысячи кусков. И в тот же миг прекрасная природа становилась грудой бесформенных обломков и осколков, из-под которых доносился ужасный голос:
