— Скажи, Доминго, — чуть слышно спросил дядя, — и этого не крадут?
— Чудак! Зачем же красть? — громко ответил Доминго. Услышав это, хозяин лавки глянул па пас и громко расхохотался.
Дядя побледнел и яростно сжал кулаки. Довольно с него насмешек! Ему показалось, что хохот торговца — пронзительный звук весьма странного тембра — повторён каждой драгоценностью и от него дрожат стеклянные и серебряные вазы и бокалы. Дяде почудилось, как со дна этих изящных, сверкающих, сделанных из тонкого металла сосудов раздаётся стук зубов хозяина ювелирной лавки.
«Над чем смеялся торговец?» — ломал я себе голову. Озабоченный Этим вопросом, я заметил, что все проходящие мимо нас тоже улыбаются. Мы смутились ещё больше и следовали за Доминго в полном расстройстве, уже не вникая в смысл его речей.
— Э, Да что с вами? Чего нос повесили? Не нравится здесь? Вспомнили свою деревню?… Чёрт с ней, ребята! Вы ещё вернётесь туда, сгибаясь под грузом денег, как ослы под вьюком. А пока что выше голову!
Он потащил нас в кафе и заказал ямайского рому — напитка, по его словам, получше, чем херес и шампанское. После столь хвалебной рекомендации нам поневоле пришлось отведать этого проклятого рому, который безжалостно ободрал нам глотку.
Из кафе мы выбрались весьма оживлённые. Довольно долго мы шли вдоль рвов, и мой дядя заметно успокоился, когда увидел, что какие-то люди под звон жестянок и громкий свист толпы оборванцев тоже занимались поисками царей-волхвов.
Вдали, где кончался неосвещённый участок пути, по которому мы двигались, над тёмными стенами деревянных домов словно поднималось из-под земли слабое сияние, постепенно таявшее в густой синеве неба: это над скверами плавало лёгкое облачко пара, походившее на светящуюся, рассеянную в воздухе золотую пыль. Обойдя длинный ряд домиков, словно нарочно поставленных так, чтобы, для вящего эффекта, служить огромной ширмой, мы на мгновение невольно закрыли глаза, ослеплённые заревом тысячи огней: мы вышли к скверам. Экипажи двигались взад и вперёд, и свет их фонарей то пропадал в листве, то, казалось, зажигался вновь и чертил огненные линии и круги; воздух был полон гармоничными звуками и сладостными мелодиями праздничной музыки; по извилистым, обсаженным кустарником аллейкам группами и в одиночку двигались гуляющие. Всё это предстало перед нашими взорами как некое неведомое волшебное зрелище. Скверы с их шумом, движением, огнями, прозрачными струйками фонтанов, зелёной травой и яркими цветами показались нам чуть ли не земным раем.
Ошеломлённые, мы шли среди гуляющих. Вскоре мы увидели ресторан «Лувр», переполненный посетителями. Сидя за белыми мраморными столиками, они громко разговаривали, жестикулировали и смеялись. Между столиками ловко скользили официанты, разнося бутылки и рюмки с напитками всех цветов радуги.
Доминго остановил нас перед огромным размалёванным полотном, на котором кто-то попытался изобразить площадь, густо заполненную любопытными. В центре её высился помост. По его ступенькам, выделывая замысловатые па, чтобы не свалиться, поднимались монах с огромным распятием и чётками в руках и закованный в цепи зверского вида человек с невероятными бакенбардами. Следом за ними двигалось какое-то существо, смахивавшее на медведя. В руке оно держало чудовищный, сверкавший сталью топор. По ужасающим гримасам и всем прочим признакам это мог быть только палач. Под холстом большими красными буквами было выведено: «Сегодня — Диего Корриентес»[6].
Доминго порылся в карманах, отсчитал несколько серебряных монет и положил их па край окошечка, напоминавшего волчок освещённой изнутри тюремной камеры. Человек, запертый в этой камере, придвинул к себе монеты и выдал вместо них три розовых бумажки, которые у нас отобрали при входе в театр.
Мы поднялись по узким и шатким лестничкам. От восхождения у нас появился неприятный холодок в желудке и волосы встали дыбом. Когда мы высунулись за край утлого барьера, отделявшего нас от огромной чаши театра, то далеко внизу в других ярусах, тоже ограждённых барьерами, мы увидели людей, которые показались нам карликами. Они сидели в креслах, расставленных длинными рядами.
— А пол не провалится? — спросил у Доминго мой дядя.
— Нет, чёрт побери, — он крепче крепкого! — ответил Доминго и, сильно топнув но настилу, принялся непринуждённо расхаживать взад и вперёд, словно желая показать нам, что он привык прогуливаться на такой высоте.
Сидевшие рядом с нами зрители, услышав вопрос дяди, разразились громовым хохотом. Дядя побелел от ярости. Проклятый смех, он преследовал его повсюду!
Мы пришли в театр слишком рано, но места заполнялись быстро. Публика проявляла нетерпение: зрители свистели и хлопали в ладоши, требуя поскорее поднять занавес.
— Нет распорядителя — он ещё не пришёл, — объяснил нам Доминго.
Дяде и мне ужасно поправилось, с каким искусством свистели и хлопали зрители — ну прямо как на бое быков. Чтобы не отстать от них, мы подняли такой шум, что билетёру пришлось отчитать нас и попросить успокоиться. Эт о дало соседям новый повод для шуток и смеха, а дядя снова стал выходить из себя.
Доминго, предовольный тем, что доставил нам развлечение, спросил нас, отчего это мы вдруг примолкли. Когда мы ему объяснили, что причиной был выговор билетёра, он воскликнул:
— Ба! Охота вам обращать внимание!
И мы вновь принялись шуметь.
— Чёртов распорядитель, как запаздывает!.. Дрыхнет он, что ли? — спрашивали друг друга наши соседи.
— Э, да он уже тут! — закричал Доминго и указал на ложу второго яруса, барьер которой был обтянут красной камкой и украшен большим национальным гербом из позолоченного дерева.
Дверь ложи открылась, и вошёл маленький толстенький лысеющий человечек с усиками, чётко пробритыми посредине. Одет он был весьма элегантно. На мизинце у него красовался огромный бриллиант, а на чёрном сукне жилета, отражая свет газовых рожков, огнём горела великолепная золотая цепочка от часов.
Появление сеньора распорядителя было встречено долгими и дружными аплодисментами.
— Это над ним потешаются за то, что он слишком запоздал, — пояснил нам Доминго.
Сеньор распорядитель вертел своей головкой, которая была столь кругла, что вполне сошла бы за кегельный шар, и раскланивался направо и налево.
Не знаю уж, как это случилось, — то ли язык у дяди зачесался, то ли просто чёрт его попутал, но он пронзительно засвистел, чем рассмешил весь театр. Делая сердитые жесты и грозно хмурясь, распорядитель устремил свой взгляд на нас. Дядя сжался в комок, пытаясь спрятаться за спиной Доминго.
Ретивый билетёр подошёл к нам и, накричав на нас, схватил меня и дядю за рукав. Лишь благодаря заступничеству Доминго и других зрителей, он не выгнал нас из театра.
Мы сгорали от стыда и унижения и, хотя занавес уже открыли, не осмеливались поднять глаза на сцену и насладиться представлением, поэтому нам довелось увидеть лишь последние картины «Диего Корриентеса».
В течение всего спектакля дядя скрипел зубами и сжимал кулаки. О, если бы можно было одним ударом разрушить весь театр, он без колебаний сделал бы это! А когда дядя взглядывал на кресло распорядителя, ему хотелось плакать: он глубоко раскаивался, что освистал такого благородного сеньора.
По окончании представления половина газовых рожков погасла, а остальные горели вполсилы. Зрителей окутал полумрак. Тогда дядя посмотрел вокруг и, убедившись, что за ним никто не следит, подошёл к барьеру галёрки, перегнулся через пего, погрозил кулаками публике, которая недавно осмеяла его, а теперь, уходя из театра, спокойно и равнодушно повернулась к нему спиной, и яростно прошептал:
— Мы ещё встретимся! Клянусь, я ещё покажу себя!
Удовлетворённый тем, что он отвёл-таки душу, и гордясь собой, дядя догнал Доминго и меня, когда мы уже спускались по лестнице. Всю дорогу он шёл понурив голову и не произнёс ни слова. Так мы добрались до «Льва Нации».
Когда дядя лёг спать, он в своём возбуждённом воображении увидел самого себя: огромными кругами он поднимался по головокружительным спиралям, которые уходили ввысь, теряясь в бесконечности. А вокруг него чадили факелы, и оборванцы подзадоривали его пронзительным свистом и оглушительным грохотом жестянок. Словно по волшебству, перед ним проносились негр, виденный на пристани, и люди со штуцерами; лодка Доминго и бриг «Толоса»; ложки, серебряные чеканные вазы, зеркала, огни «Лувра», витрины магазинов, за которыми белели, выросшие до размеров органных клавиш, зубы хозяина ювелирной лавки. В этом причудливом всеобщем танце вертелись и глубокие рвы, на тёмном дне которых дяде чудились сверкавшие ослепительными искорками голубые, зелёные, жёлтые и красные огоньки топазов, изумрудов, аметистов и рубинов.
