Услышав, что им предстоит спать порознь, Дана почувствовала облегчение, но вместе с тем и странную горечь. Привыкнув по заветам Мелании видеть в мужчинах опасность, да еще после случая на колдовском озере, она подспудно думала, что Рикхард может снова поставить ее в щекотливое положение, а вдали от дома женщины еще более уязвимы. Случись что, кто здесь за нее заступится, отстоит ее неприкосновенность или подтвердит, что она была невиновна?
Но теперь Дана почему-то споткнулась именно на последнем слове. А так ли уж она невиновна, если теперь, лежа в казенной кровати под тонким одеялом, думает о том, что от Рикхарда отделяет лишь стена? И тем не менее кажется, что он еще ближе, чем в поезде, когда они сидели бок о бок. Потому что она была уверена: он сейчас думает о том же самом. Не о тайнах этого странного дома, а то и всего Усвагорска, не о колдовстве и интригах, не о несчастной семье, а о тонком и гибком девичьем теле, стыдливо прячущемся за покровами и втайне жаждущем вторжения.
Невольно вздохнув, девушка тут же испуганно огляделась, словно в комнате был кто-то еще и мог прочитать ее постыдные мысли. Перед тем, как лечь, она закрыла дверь на засов, боясь не то других, не то себя, — а Рикхард только и сказал ей напоследок: «Ничего не бойся, Дана», со своей обычной невозмутимой улыбкой. Конечно, ему-то, мужчине, легко говорить, в то время как она сейчас загнана в угол, будто дичь на охоте…
От подушки пахло ромашками — так мирно и знакомо, как в детстве, ветерок дружелюбно играл с деревьями во дворе гостиницы. Вероятно, ночные духи сжалились над своей давней почитательницей и дали ей отдохнуть от изматывающих, сладких и больных мыслей, набраться сил к утру, которое несло новые опасения.
Глава 5
Открыв глаза, Дана сначала решила, что проспала весь день, — за окном царил ночной мрак и во всем доме было тихо. На самом деле, по-видимому, минуло лишь два-три часа после того, как она задремала. Но как ни странно, девушка чувствовала себя бодрой и окрепшей, как давно не бывало в родном поселке. Разве что в тот вечер, когда они гуляли с Рикхардом в потустороннем лесу. Тело окрепло, двигалось легко и плавно, будто она не проводила много часов за рисованием, глаза сквозь пелену ночи видели каждый листик на деревьях и каждую трещину на мостовой. И кажущаяся тишина на самом деле была соткана из множества ниточек и узоров, как огромная паутина, — птичьи напевы, скрип старой мебели, осыпающаяся облицовка дома, шорох веток по черепице, чьи-то жалобные восклицания во сне или сладостные вздохи в грезах. Порой вкрадывался и зловещий шепот бодрствующих, хотя слов Дана не могла разобрать, как ни силилась.
Ступая по деревянному полу босиком, в длинной ситцевой рубахе, Дана приблизилась к окну и распахнула раму. Вряд ли она могла объяснить кому-то, зачем это делает и куда стремится: все происходило по дикому первобытному наитию. Еще вчера спальня была на втором этаже, но девушка перелезла через подоконник и тут же встала на твердую почву — теплую, покрытую густой травой. И почему-то Дану не волновало, куда делась гостиница, мостовая, соседние дома. Ее путь пролегал через широкое поле к Студеновке, которая в эту ночь особенно волновалась, билась о прибрежные камни по пути к Северному морю.
Девушка медленно шла через заросли иван-чая — его лепестки под ночным небом походили на капельки крови, а над ними вились неведомые огненные мошки. Пахло сырым мхом, кислыми ягодами, ржавчиной и почему-то теплым парным молоком. Впрочем, вскоре Дана увидела несколько коров, пасущихся в поле, тучных, гладких, с лоснящейся кожей. Никто не присматривал за ними, кроме самой Матери-Сырой Земли, и она явно не скупилась на заботу о своих созданиях.
Молочный запах, к которому примешивались терпкие кровяные нотки, вскружил девушке голову и сознание стало затуманиваться, а тело становилось все легче. Вдруг ей показалось, что она стала совсем маленькой, невесомой, и смотрела на ночное поле с высоты, как если бы невиданная сила удерживала ее в воздухе. Осмотревшись, Дана поняла, что вместо рубашки ее тело облегает темная блестящая шерсть, а руки превратились в кожистые перепончатые крылья. Мир вокруг стремительно менял краски, а звуки становились все острее, но перемены не пугали молодую колдунью. Больше всего ее волновал запах, и сохранившийся рассудок стремительно отступал перед животным кровавым голодом.
Вспорхнув над встревожившимися коровами, крылатое существо приземлилось на хребет коровы и вцепилось острыми зубами в самый уязвимый участок. Горячее питье без лишних усилий потекло в голодное нутро, и вскоре существо почувствовало приятную тяжесть. Ночь пахла не только кровью, но и страхом — он сковывал заблудившихся в поле животных и людей, живущих где-то за лесом, для которых это было время зловещей грани.
Сытый зверь снова взмыл ввысь и увидел невдалеке еще одни раскинутые крылья, тоже черные и блестящие, но оперенные, с шумом рассекающие воздух. Это была птица, которая не могла соперничать с кровопийцей за еду, но все же несла в себе что-то тревожное. Ее глаза светились в темноте, из клюва слышался скрипучий крик, однако Дана не чувствовала страха перед этим созданием, как и перед своей новой формой. К тому же ворон — почему-то она поняла, что это именно он, — явно не собирался нападать, а даже отвернулся и медленно полетел, будто указывал ей путь.
Они пересекли лес и оказались над Студеновкой, которая успела затихнуть и казалась подернутой тонким льдом. Присмотревшись, Дана заметила, что под ним скрывается множество образов: мечущиеся тени, бестелесные светящиеся глаза, скелеты, существа, сшитые из разных животных и растений. То и дело вспыхивали огненные блики, лед трескался, но не пускал реку на свободу.
Затем наконец показался город, который теперь выглядел куда больше, чем днем. С высоты своего полета Дана видела извилистые дороги, вековые деревья, громады из камня, пещеры и гроты, от которых веяло бесконечной мерзлотой. Не верилось, что в этом городе когда-то могли быть празднества, ярмарки, театральные представления, игры детей на улицах, прогулки молодых под луной или стариковские сплетни.
Ворон летел все ниже и Дана следовала за ним, город приближался. Наконец они уже могли заглянуть в окна домов, похожих друг на друга как близнецы, словно вырубленных из одного куска гранита. Ни одной вывески, барельефа или скульптуры, как и прочих признаков человеческой жизни, вроде сушащегося белья, комнатных цветов или кошек, дремлющих на подоконнике.
Тем не менее за окнами было нечто живое, хотя бы на первый взгляд. Приглядевшись, Дана заметила, что внутри суетились и хлопотали люди — разводили огонь в камине, зажигали свечи, убирали в комнатах, стряпали еду, перелистывали страницы книг или водили пером по бумаге. Но колдунья быстро поняла, что все эти действия лишены порядка и цели: пламя быстро гасло, вещи впустую перекладывались с места на место, а чтение и письмо не затрагивало ум и душу.
Все окна освещались одним и тем же тусклым сероватым сиянием, и фигуры в нем походили на тени, нарисованные углем или разбавленной тушью. Когда одна из них подошла вплотную к стеклу, Дана вначале отпрянула, но затем поняла, что обитатель комнаты ее не видит — глаза были затянуты плотной беловатой пленкой, за которой с трудом угадывались очертания радужек. А рот застыл в такой же неживой улыбке, какие художницы в артели рисовали на лицах матрешек.
Вдруг Дану охватил липкий ужас, который безумно хотелось стряхнуть вместе с зачарованной звериной шкурой. Она обжигала, душила, прорастала сквозь нежную девичью кожу и пропитывала нутро дикими флюидами. Дана почувствовала, что человеческий рассудок вот-вот покинет ее навсегда, если она сама не вырвется из этого кошмара. Но она не знала ни молитв, ни сильных заклинаний, — только оберегающие заговоры, да и они сейчас ускользали из памяти. Лишь имя и лицо Рикхарда вдруг вспомнилось во всей живой яркости, и по телу разлилось тепло, которое она уже где-то ощущала.
