по девочке будет не мать, а бабушка».
Ведьму не замечали. Она шла мимо людей, рядом с ними, слышала их голоса, чувствовала чужое дыхание и запах пота, смешанный с химической вонью энергетиков. Так пахнет усталость и ответственность, отчаянная непримиримость, готовность идти до конца, каким бы ужасным он ни был.
От неё не пахло никак. Её не замечали, когда она проскальзывала между собеседниками, успевая вставить свои пять копеек в их спор, когда расталкивала сонных и раздражительных дачников, когда отпирала кабинет участкового.
Её поиск разворачивался, красной ниточкой тянулся из пальцев, и мир уже начал её терять.
Захлопнув хлипкую дверь, ведьма прислонилась к ней лбом, позволив себе поверить, что отгородилась от ужасов длинного дня. Но эта иллюзия была настолько же зыбкой, как и тишина вокруг – стоило успокоить дыхание и расслабиться, как сквозь стены донеслись неразборчивые голоса, шаги, скрипы, приглушённые, но близкие.
На какой-то миг ведьме захотелось запереться изнутри, никуда не идти, никого не искать. В конце концов, её долг не так уж и велик – снабдить егерей амулетами от злых чар, от чужой воли, от мороков и колдовской гнили, да собрать немного крови, чтоб отследить пропавшего, чтоб знать, жив ли, цел ли, не утекла ли из него кровь, унося последние капли тепла. Вот что должна была делать ведьма – сидеть в участке, смотреть на свои серебряные фляжки с бирками-именами, перебирать костяные амулеты, а не бросаться в лес, выискивая, вынюхивая хищную тварь, как гончая.
Но стоило ей себя в этом убедить, как тут же перед глазами возникал образ вихрастой девчонки, Аси, да едва слышимый материнский вой особенно больно ввинчивался под рёбра.
Она ещё колебалась, когда теребила жетон спецотдела, криво приколотый к футболке, но слишком жуткая, слишком отвратительная догадка терзала её и не позволяла закрыть глаза и умыть руки.
Первым пропал шумный и грубый дачник, сказала старуха. С соседней улицы. Да, вы же не знаете. Головная боль наша. Как начнёт приезжать с мая, так каждые выходные музыка, дым, пьянка, чуть себя не спалил однажды. Тогда он особенно громко с участковым ругался, весь посёлок слышал. Совсем озверел – красный от водки, глаза навыкате, слюной брызжет, словно пену в бешенстве роняет. Я, говорит, таких людей знаю, что всех вас к ногтю прижмут! Хоть весь посёлок сожгу, и ничего мне не сделают! Сильно Асеньку тогда напугал. Ей потом кошмары снились, хныкала, маму звала, да кричала иногда «папа, не надо!».
Жетон лёг на стол, прямо поверх распахнутого журнала. Треснуть бы им так, чтоб стол развалился, да и долг вместе с ним!
Соседа недолго искали. Решили – утоп спьяну, как раз на берегу речки-гнилушки майку его нашли. Каюсь, вздыхала старуха, не поднимая глаз, не горевали мы по нему, больше даже радовались, дух переводили.
Про студентов никто так толком и не знает. То ли пропали, то ли побузили и к себе вернулись. Эти не пили, нет. Шутковали да хулиганили между собой. Девицы визжали, то на помощь звали, то с хохотом от парней отбивались. Наши-то, кто из крепких, старой закалки, сначала на каждый крик прибегали, думали, спасать девчонок надо. А потом рукой махнули. Пусть сами между собой разбираются. Ну вот… и разобрались. А может, всё-таки в город вернулись.
Участковый хранил табельное в сейфе, она точно знала. Не видела, как он его прятал, даже сам пистолет не видела, но её знание было чем-то большим, чем просто осведомлённость. Магия поиска прорастала сквозь её грудь, тонким побегом тянулась к девочке и тянула ведьму за собой, не позволяя остановиться и перевести дыхание.
А потом уже нашего пьяницу нашли. Он тихий был, пил себе в своей хатке на отшибе, только изредка за новой бутылкой выбирался. Вот никто и не заметил его пропажи. Вспомнили, только когда опознать пытались. Жутко было. Пахло жутко, а что осталось и представить страшно. Хорошо, что Асенька не видела, я и не говорила ей ничего, уберечь от ужаса постаралась. Кошмары-то ей так и снились.
Следующим был Васька, как его нашли, так вы и нагрянули. А толку-то, если к тому часу он уже пару дней как пролежал? Я тогда Асю перестала к лесу за ягодами пускать, перепугалась жутко – а вдруг и моя девочка сгинет? А вот Асенька тогда радовалась, говорила – поделом Ваське, не будет её дразнить! Она не злая у меня, не подумайте, просто не понимает, что смерть – это навсегда.
Пароль даже подбирать не пришлось. Пальцы быстро отщёлкали комбинацию, будто ведьма набирала её каждое утро не задумываясь. Дверца распахнулась легко, словно сама того ждала, словно ей не терпелось обнажить перед ведьмой своё сокровенное нутро.
Про Андрюшу вы и так знаете. Ужас, кромешный ужас, и представить не могу, как Наденька по нему убивается. Она ж приехала перед осенью последние тёплые деньки с сыном провести, на озёра с ним купаться бегала… Так сладко и радостно смотреть на них было, ох, как она сына холила, ни в чём ему не отказывала! А Андрюша, мир его праху, как матушка приехала, так и забыл про Асеньку. Они ведь всё лето вместе бегали – и в лес, и на поле, и по чужим дворам. От Асеньки по вечерам только и слышно было – Андрюша то, Андрюша это. А вот матушка приехала – и всё, прощай дружба. Вчера весь день Ася хмурая просидела, не ела почти, кажется, даже плакала. А потом и её мать приехала, с этим своим… Ну, вы видели его уже.
Над пистолетом тонкие пальцы замерли, словно не решаясь прикоснуться к холодному металлу. Было страшно, очень страшно, но раз уже нырнула в полынью с головой, то греби, а не иди камнем на дно. Ведьма выдохнула, зажмурилась и вцепилась в пистолет, как за спасительную соломинку.
От собственных догадок было тошно, но слишком уж гладко и ровно всё складывалось, словно бусины низались одна за другой, тугой ниткой впивались в горло.
Агрессивный, явно не любящий падчерицу отчим, не чурающийся поколачивать жену и – похоже – приёмную дочь. А ещё – не чурающийся выпивки. Стоит ли удивляться, что девочка до слёз, до слепой паники боится пьяных, особенно – громких, грубых, злых? Стоит ли удивляться, что до белой дрожи ненавидит тех, кто осмеливается поднимать руку на слабых?
Стоит ли удивляться, что Ася так рано научилась настолько рьяно и истово желать смерти людям, что смерть приходила – с клыками и когтями, чтобы мучить и истязать, вымещая на хрупких человеческих телах ненависть маленькой девочки?
Пистолет жёг ладонь, словно намертво вплавляясь в кожу и кости. Мост за спиной давно рухнул, и теперь мелкие камешки катились из-под пяток, подгоняя вперёд.
Ты и так уже опоздала, ведьма.
Но мальчика, мальчика-то за что? Друга по летним играм? Его-то за что она ненавидела? За то, что забыл, предпочёл играть с мамой, а не с соседкой по даче?
Ведьма нахмурилась. Бусины зазвенели, словно собираясь шустрыми шариками раскатиться из ладоней. За что может маленькая измученная девочка ненавидеть ровесника?
За то, чего лишена сама.
Она смотрела на чужое счастье, на беззастенчивую радость, на тепло между матерью и ребёнком и всё яснее понимала, чего у неё нет и никогда не будет.
И она ненавидела.
Ведьма порывисто вышла из кабинета, только дверь за спиной хлопнула. Её не видели, не слышали, не ощущали, словно сам мир укутал её вуалью, выстелил ей тропу, чтоб добралась она до девочки, пока не стало слишком поздно, и чтоб никто ей не помешал.
Что случится, если настанет «поздно», ведьма думать не хотела.
Перед чёрной стеной деревьев она замерла в нерешительности. Ночью лес казался не просто дремучим – непроходимым. Ни тропы, ни стежки-дорожки, только колючие кусты топорщатся во все стороны, да ветви скрипят – «не пройдёшь!». Только и осталось, что глаза закрыть, слепо идти, доверившись силе, что горным беснующимся потоком несла щепку-человека, куда ей одной ведомо.
* * *
Младший заметил её первым. Худая, нескладная, несуразная, она сжалась у самого комля, закрывала голову руками и кричала, не переставая. Волк, если он и был здесь, давно исчез – то ли охотники вспугнули, то ли уже наигрался.
Старший присел с ней рядом, осторожно отвёл ладони девочки от лица. Младший прикрывал спину. Старший был готов ко всему – и что девочка окажется такой же безглазой тварью, как и волк, приманкой для отзывчивых охотников, или мертвячкой, бродячей душой, чем угодно. Он уже
