Интригу завели уполномоченный в делах Франции в России д’Аллион и прусский посланник барон Мардефельд. Они связались с лейб-медиком Елизаветы Арманом Лестоком, который нашел нужное лицо для осуществления интриги. Это был курляндец, поручик кирасирского полка Яков Бергер. Найдены были и ближайшие подходы к тому, чтобы сделать подкоп под Бестужева.
Интриганы рассуждали так: брат вице-канцлера, Михаил Петрович, недавно женился на Анне Гавриловне Ягужинской. Анна Гавриловна – ближайшая подруга статс-дамы Лопухиной, которая известна как ярая неприятельница Елизаветы, отнюдь не стесняющаяся в выражениях по поводу императрицы. Если удастся связать скороспелые и дерзкие утверждения Ботта с болтовней Лопухиной и Ягужинской, дело можно считать слаженным.
Однако просто сказанные где-то слова об императрице, пусть и злопыхательские, были недостаточным основанием для всероссийского и тем паче для европейского скандала. А ничем меньшим поколебать Бестужева и авторитет Австро-Венгрии было невозможно. Показания должны были дать на себя сами обвиняемые!
Лесток очень неплохо знал Лопухину. Он был свидетелем недавнего безобразного случая со срезанной розой. И прекрасно видел суть его: чисто женские штучки, обыкновенная бабья ревность императрицы к чрезмерно красивой сопернице, которая вдобавок ко всему некогда восторжествовала над ней в делах любовных. Такого Елизавета, в душе пожизненно остававшаяся прежней вздорной и мстительной Елисаветкой, не могла простить никогда. Тем паче что всем было известно: Лопухина по-прежнему любит Рейнгольда Левенвольде и чает его возвращения в свои объятия…
На этой любви Лесток и иже с ним решили сыграть прежде всего.
Он вспоминал слухи, которые ходили о былых авантюрах, устроенных этой прожженной интриганкой, и помирал со смеху: никто не усомнится, что именно она учинила очередную проделку! Против Натальи Федоровны начинала работать ее собственная скандальная слава.
Бергер втерся в доверие к Ивану Лопухину (сделать это было нетрудно, ибо Иван только внешне напоминал красавицу и гордячку матушку, а по натуре был сущим сыном своего слабовольного, приверженного к неумеренному питию отца), провел с ним вечерок за несчетными рюмками вина, а также многочисленными кружками пива, а потом пожаловался на судьбу: его-де назначают на службу в Соликамск, а ехать туда ему нипочем не хочется, хоть и придется, конечно…
Иван встрепенулся. Пристрастия его матери не были для него тайной, к тому же он с почтением относился к изгнаннику Левенвольде. Иван сообщил Наталье Федоровне, что может статься оказия в Соликамск.
Это известие было просветом в непроглядной мгле, окутавшей ее любовь. Наталья Федоровна написала письмо – в нем не было ничего о политике, только слова нежности и ободрения, надежды на будущее, однако в самой этой надежде мог быть сокрыт очень опасный намек, ибо возвращение Левенвольде, конечно, возможно было только при полной перемене власти в России.
Этого тоже оказалось мало Лестоку. И Бергер принялся в злачных местечках вести опасные беседы с Иваном.
Увы, того нетрудно было заставить развязать язык мнимым сочувствием и тем же винищем! Уже после второй бутылки Иван разговорился вовсю:
– Я ко двору не хожу. Отец мой писал к матушке моей, чтоб я никакой милости у государыни не искал… Нынешняя государыня любит простой народ, потому что сама просто живет, а большие[7] ее не любят…
Ну и так далее, и снова, и опять про гвардейских каналий и про то, что король прусский будет помогать императору Иоанну и что Елисавет пьет аглицкое пиво и ездит в Царское Село забавляться…
Очень хорошо, потирал руки Лесток, превосходно! А через пару дней Бергер принес новое сообщение, которое уже вполне давало основания начать дело о готовящемся государственном перевороте. Иван проболтался, что маркиз Ботта, который отъехал из России, уведомлял его матушку и отца, что Фридрих готов покровительствовать дворцовому перевороту в России в пользу своего дальнего родственника – отпрыска брауншвейгской фамилии. Теперь Ботта – австрийский посол в Берлине и, вероятно, будет там интриговать в пользу сего дела.
«Ну, господа мои, – развел руками Лесток, – если это не государственное преступление… Ну, я тогда просто не знаю!..»
Он не сомневался, что на допросе удастся выкачать из Лопухиных и Ягужинской-Бестужевой кое-что покруче. Например, заставить их впрямую оговорить вице-канцлера. А если это все же не удастся, сам факт, что в разговорах о готовящемся комплоте замешана свояченица вице-канцлера, будет значить для Елизаветы достаточно много.
25 июля 1742 года Лопухина и ее сын были арестованы на основании доноса, представленного Бергером в Тайную канцелярию.
Ивана первым привели к допросу и, напугав окриками и угрозами, получили очень важные показания. Дескать, к его матери приезжал маркиз Ботта и говорил, что не будет спокоен, пока не поможет принцессе Анне Леопольдовне, и что прусский король также будет помогать, о чем он, Ботта, стараться будет.
– А еще была при этом Анна Гавриловна, – всхлипывая, сообщал Иван, – которая сказала: «Где ж это Ботта сможет сделать?» А потом подумала и прибавила: «Что ж, может статься…»
Следователи пришли в восторг, услышав пересказ слов Бестужевой. Когда же Иван сообщил, что в гости к Наталье Федоровне ездил и муж ее подруги, Михаил Петрович Бестужев, они посчитали, что дело слажено: через своего брата вице-канцлер попался!
Лесток, который никогда не страдал отсутствием воображения, уже представлял себе казнь братьев Бестужевых: колесование Алексея Петровича, отсечение головы Михаила Петровича…
Михаила Бестужева посадили под домашний арест, Анну Гавриловну и ее дочь Анастасию перевезли в бывший дворец Елизаветы на Марсово поле и там держали в заключении. Высокомерная красавица Анастасия незамедлительно подтвердила, что Лопухина высказывалась о правительнице Анне благожелательно, а о существующем правительстве – неодобрительно. Сама Бестужева созналась только в разговоре со своей подругой Лопухиной, но отказалась признать причастность к этому делу Михаила Петровича.
Кстати сказать, Наталья Федоровна тоже всячески выгораживала мужа, отрицала его присутствие в разговорах с Ботта и вообще ссылалась на то, что речи они с маркизом вели по-немецки, а Степан Васильевич ни одного языка, кроме русского, не разумеет.
Да, эти две женщины держались поистине мужественно, чего нельзя было сказать об их детях. Иван подтверждал все доносы Бергера с готовностью, еще и прибавляя к ним что мог: дескать, поносительные слова об императрице слышал от родителей; от матери слышал похвалы правительнице Анне; о замыслах Ботта она много и часто говорила с Бестужевой; маркиза они хвалили, называли умным, а тот-де обещал денег не жалеть, чтобы освободить министров Анны Леопольдовны – Остермана да Левенвольде… Анастасия Ягужинская[8] вообще соглашалась со всем, что ей только говорили следователи, даже не слушая, и готова была взвалить на свою матушку вину чуть ли не в подготовке цареубийства.
