«У меня каждую неделю раз заседает Совет министров, — сообщал Николай II матери в очередном письме. — Говорят много, но делают мало. Все боятся действовать смело, мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее. Никто у нас не привык брать на себя, и все ждут приказаний, которые затем не любят исполнять. Ты мне пишешь, милая Мама́, чтобы я оказывал доверие Витте. Могу тебя уверить, что с моей стороны делается все возможное, чтобы облегчить его трудное положение. И это он чувствует. Но не могу скрыть от тебя некоторого разочарования в Витте. Все думали, что он страшно энергичный и деспотичный человек и что он примется сразу за водворение порядка прежде всего.
Он сам мне говорил еще в Петергофе, что как только Манифест 17 ок[тября] будет издан, правительство не только может, но должно решительно проводить реформы и не допускать насилий и беспорядков. А вышло как будто наоборот — повсюду пошли манифестации, затем еврейские погромы и, наконец, уничтожение имений помещиков.
У хороших и честных губернаторов везде все спокойно; но многие ничего не предпринимали, а некоторые даже сами ходили впереди толпы с красными флагами. Такие, конечно, уже сменены. В Петербурге менее всего видно смелости власти, и это именно производит странное впечатление какой-то боязни и нерешительности, как будто правительство не смеет открыто сказать, что можно и чего нельзя делать. С Витте я постоянно говорю об этом, но я вижу, что он не уверен еще в себе».
2 ноября началась вторая забастовка на железных дорогах близ Петербурга, усиливались волнения среди крестьян. Ежедневно из различных губерний поступали сообщения о поджогах, насилиях, погромах и убийствах.
События в России между тем принимали очень серьезный оборот. «Крестьянские беспорядки продолжаются, в одних местах они кончаются, а в новых местностях начинаются, их трудно остановить, потому что не хватает войск или казаков, чтобы поспевать всюду», — писал царь матери. В ноябре началось восстание в Севастополе на крейсере «Очаков». «Но что хуже всего, это новый бунт в Севастополе в морских командах на берегу и некоторых частях гарнизона. До того больно и стыдно становится, что словами нельзя выразить.
Вчера, по крайней мере, ген[ерал] Меллер-Закомельский энергично покончил с мятежом; морские казармы взяты Брестским полком, и крейсер „Очаков“ сдался после стрельбы с „Ростислава“ и артиллерии на берегу, сколько убитых и раненых, я еще не знаю. Подумать страшно, что все это свои люди!»
Революционный террор усиливался. 22 ноября был убит генерал-адъютант В. В. Сахаров, посланный для подавления крестьянских беспорядков в Саратовской губернии. Убийцей была женщина, эсерка Биценко, которая, по словам Николая II, три раза выстрелила в Сахарова, сидя с другой стороны письменного стола в доме Столыпина. «Какой ужас убийство бедного толстяка Сахарова в Саратове! — отвечала Мария Федоровна. — Я долго не хотела этому поверить. Это ужасно: генерал-адъютант, посланный тобою!»
Находясь в Дании, императрица остро переживала происходящее в России. В это время у нее обострилась ее старая болезнь люмбаго. Беспокоило ее и состояние здоровья отца, которому тогда было уже почти 88 лет. Письма и телеграммы приходили из России в Данию нерегулярно. Плохо работал, а временами просто не работал телеграф.
«Я продолжаю получать массу телеграмм каждый день изнутри России, но из-за границы ничего не приходит. Сибирский телеграф не действует… Понимаю, что тебе вдали от России все кажется еще серьезнее и хуже, но не беспокойся о нас, милая Мама́.
Конечно, мне нелегко, но Господь Бог дает силы трудиться и спокойствие духа, что самое главное. Именно это спокойствие душевное, к сожалению, отсутствует у многих русских людей, поэтому угрозы и запугивание кучки анархистов так сильно действуют на них.
Без того у нас вообще мало людей с гражданским мужеством, как ты знаешь, ну а теперь его почти ни у кого не видно. Как я писал тебе последний раз, настроение совершенно переменилось. Все прежние легкомысленные либералы, всегда критиковавшие каждую меру правительства, теперь кричат, что надо действовать решительно. Когда на днях было арестовано около 250 главных руководителей Комитета рабочих и других партий, все этому обрадовались (имеется в виду, по всей видимости, арест Петроградского Совета рабочих депутатов, произведенный полицией 3(16) декабря. — Ю. К.). Затем 12 газет было запрещено, и издатели привлечены к суду за разные пакости, которые они писали, — опять все единодушно находили, что так нужно было давно поступить! Все это, конечно, дает Витте нравственную силу продолжать действовать как следует!
У меня на этой неделе идут серьезные и утомительные совещания по вопросу о выборах в Государственную] Думу. Ее будущая судьба зависит от разрешения этого важнейшего вопроса».
Наступило 2 декабря — день именин Николая II, и Мария Федоровна, которая всегда в этот день поздравляла сына лично, впервые была далеко от него.
«От души поздравляю тебя и шлю самые горячие благопожелания, — писала она сыну в поздравительном письме. — Дай Бог тебе всего хорошего и помощи в эту страшно трудную минуту! Ты понимаешь, как мне грустно и тяжело не быть с тобою именно в этот день и вообще в это время, т[ак] к[ак] издали все еще мучительнее, просто выразить невозможно, ни одной минуты сердце не может быть спокойно, так страдаю за тебя и с тобою за Россию и за всех, что даже писать трудно… Вот безобразие эти забастовки, полное разорение для страны и для всех! Не чувствуется ни патриотизма, ни власти, это просто ужас. Только Бог один может из этого хаоса вывести и спасти! Может быть, с Гос[ударственной] Думы начнется лучшее время, все надеются на нее, дай Бог!»
Императрица-мать рвалась в Россию, она чувствовала необходимость своего присутствия и хотела приехать к Рождеству, однако это оказалось невозможным. «Милая Мама́, все мы — Аликс, Миша, Ольга, Петр и я, — писал Николай II матери, — очень просим тебя пока отменить твой приезд. Варшавская железная дорога не безопасна. На днях два эскадрона твоих кирасир отправлялись в Лифляндскую губернию; через несколько минут после ухода поезд их остановился в поле — оказалось, что локомотив тащил на себе веревку, на конце которой был привязан динамитный патрон, как раз под серединой поезда. Если бы машинист не заметил этого, случилось бы огромное несчастье!..
Грустно нам невыразимо без тебя, дорогая Мама́, и за тебя, но мы тебя умоляем со всеми преданными друзьями не приезжать сейчас! Риск слишком велик!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
