Сразу вспоминаешь его желание издавать свой журнал, где можно было бы печатать только своих русских авторов. Недаром его и называли в ту пору отчаянным русоманом. Что касается общего потока отечественной литературы, так и было. Не один Лермонтов утверждал это. Александр Бестужев (Марлинский) писал: "У нас есть критика и нет литературы". Александр Пушкин сделал наброски статьи с названием "О ничтожности литературы русской". Виссарион Белинский в "Литературных мечтаниях" замечал: "У нас нет литературы". Но не так ли во все времена? Разве нынче не царит в журналах та же стихотворная пустота? Разве мало издевательских сочинений о России и о Москве? Я уже не говорю о господстве коммерческого подхода у издателей и руководителей СМИ. Но и в позиции Писателя мы чувствуем не только постороннюю скептическую точку зрения новой молодой литературы, чувствуем желание самого Михаила Лермонтова уйти в новую прозу. Ведь уже был написан и издан роман "Герой нашего времени", на подходе первая книга стихов. А повторяться Лермонтов не желал. И сидя в камере, найдя неожиданно для себя свободное время для раздумий, он уже как Писатель размышляет:
Приличьем скрашенный порокЯ смело предаю позору;Неумолим я и жесток…Но, право, этих горьких строкНеприготовленному взоруЯ не решуся показать…Скажите ж мне, о чем писать?…К чему толпы неблагодарнойМне злость и ненависть навлечь,Чтоб бранью назвали коварнойМою пророческую речь?
Так и было, и бранили за смелые творения Лермонтова во многих местах и многие личности, от самого императора до иных из его друзей. Даже и это тюремное стихотворение, подписанное "С-Петербург, 21 марта 1840 года, под арестом на Арсенальной гауптвахте", тогда же резко раскритиковали С. П. Шевырев, С. А. Бурачок, В. Н. Майков, А. В. Дружинин и другие критики, как из славянофильского, так и из западнического направления. Может, и впрямь, не дожидаясь этой критики, Писателю стоит поступить так, как он сам и поступает:
Тогда с отвагою свободнойПоэт на будущность глядит,И мир мечтою благороднойПред ним очищен и обмыт.Но эти странные твореньяЧитает дома он один,И ими после без зазреньяОн затопляет свой камин.
Нужна ли такая истинная литература "неприготовленному взору"? И если Михаил Лермонтов свой век считает веком коммерческим, то что говорить нам о нынешнем времени? Впрочем, тогда же это столь необычное для Лермонтова стихотворение о литературе высоко оценил всё тот же Виссарион Белинский: "Разговорный язык этой пьесы — верх совершенства; резкость суждений, тонкая и едкая насмешка, оригинальность и поразительная верность взглядов и замечаний — изумительны. Исповедь поэта, которою оканчивается пьеса, блестит слезами, горит чувством. Личность поэта является в этой исповеди в высшей степени благородною".
Павел Висковатый писал:
"Лермонтов вверял бумаге каждое движение души, большею частию выливая их в стихотворную форму. Он всюду накидывал обрывки мыслей и стихотворений. Каждым попадавшим клочком бумаги пользовался он, и многое погибло безвозвратно. "Подбирай, подбирай, — говорил он шутя своему человеку, найдя у него бумажные отрывки со своими стихами, — со временем большие будут деньги платить, богат станешь". Когда не случалось под рукою бумаги, Лермонтов писал на столах, на переплете книг, на дне деревянного ящика, — где попало…
О том, что Лермонтов шутя советовал подбирать исписанные листы, рассказывал мне в Тарханах сын лермонтовского камердинера со слов отца своего. Другой человек Лермонтова рассказывал, как, посещая барина на гауптвахте в Петербурге, он видел исписанными все стены, "начальство за это серчало" — и М. Ю. перевели на другую гауптвахту".
Там же, в ордонанс-гаузе, и состоялась знаменитая встреча Лермонтова с Белинским, которого привел их общий издатель Краевский. Белинский от встречи был в восторге: "Я смотрел на него — и не верил ни глазам, ни ушам своим. Лицо его приняло натуральное выражение, он был в эту минуту самим собою… В словах его было столько истины, глубины и простоты! Я в первый раз видел настоящего Лермонтова, каким я всегда желал его видеть. И он перешел от Вальтер Скотта к Куперу и говорил о нем с жаром, доказывал, что в Купере несравненно более поэзии, чем в Вальтер Скотте, и доказывал это с тонкостью, с умом и — что удивило меня — даже с увлечением. Боже мой! Сколько эстетического чутья в этом человеке! Какая нежная и тонкая поэтическая душа в нем!.. Недаром же меня так тянуло к нему. Мне наконец удалось-таки его видеть в настоящем свете. А ведь чудак! Он, я думаю, раскаивается, что допустил себя хотя на минуту быть самим собою, — я уверен в этом".
Пока Михаил Лермонтов сидел под арестом в ордонанс-гаузе, а затем на Арсенальной гауптвахте, молодой Эрнест де Барант, официально отправленный уже к себе на родину в Париж, оставался по-прежнему в Петербурге и изображал из себя обиженного. Мол, Лермонтов заявляет, что не промахнулся, а первым выстрелил в воздух, и это оскорбительно для его чести. Когда до Лермонтова дошли эти россказни всё еще не успокоившегося Баранта, он вызвал его на тайную встречу на гарнизонную гауптвахту.
Это случилось уже 22 марта. Лермонтов объяснил нахальному французу, что, если он все еще считает себя обиженным, он готов на повторную дуэль. Вот этого смелого предложения от арестованного русского офицера Эрнест де Барант не ожидал. При свидетелях он заявил, что полностью чувствует себя удовлетворенным и не имеет никаких претензий к Лермонтову.
Очевидно, он понял, что на этот раз Лермонтов не промахнется. Более того, о своей тайной встрече с поэтом на гауптвахте он рассказал и своей семье, и всем светским знакомым. Мать Эрнеста добилась встречи с великим князем Михаилом Павловичем и пожаловалась ему на то, что ее сына вновь этот русский офицер хочет вызвать на дуэль. Думаю, из-за этой уже дипломатической интриги, политической игры, в которую ввязались на стороне Баранта и министр иностранных дел России Нессельроде, и шеф Третьего жандармского отделения Бенкендорф, Михаил Лермонтов в результате получил более жесткую меру наказания, чем предполагалось ранее, и ненависть высших чиновников империи.
При всех самых жестких нынешних полемиках о судьбе Лермонтова, так никто никогда и не узнает, не сыграла ли эта ненависть Нессельроде и Бенкендорфа к поэту роковую роль в Пятигорске. Ведь не в советское время, когда агитпроп мог приказать развивать какую-то конкретную идеологическую версию, а в XIX столетии, как пишет Павел Висковатый, господствовало мнение, что Мартынов был всего лишь орудием "если не злой, то мелкой интриги дрянных людей…".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
