Император не желал смерти поэта, он желал его тихого угасания в казарменной жизни, вдали от столиц. Вот как ответил граф Клейнмихель генералу Граббе:
"Милостивый государь Евгений Александрович!
В представлении от 5-го минувшего Марта № 458 ваше высокопревосходительство изволили ходатайствовать о награждении, в числе других чинов, переведенного 13-го апреля 1840 года за проступок л. — гв. из Гусарского полка в Тенгинский пехотный полк, поручика Лермонтова орденом св. Станислава 3-й степени, за отличие, оказанное им в экспедиции противу горцев 1840 года.
Государь император, по рассмотрении доставленного о сем офицере списка, не изволил изъявить монаршего соизволения на испрашиваемую ему награду. — При сем его величество, заметив, что поручик Лермонтов при своем полку не находился, но был употреблен в экспедиции с особо порученною ему казачьею командою, повелеть соизволил сообщить вам, милостивый государь, о подтверждении, дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте, и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку.
О таковой монаршей воле имею честь вас уведомить.
Подлинное подписал Граф Клейнмихель".
Вот тебе и монаршия справедливость!
Как писали в "Журнале военных действий отряда на левом фланге Кавказской линии" (который по ряду предположений и вел сам Михаил Лермонтов): "Кинжал и шашка уступили штыку. Фанатическое исступление отчаянных мюридов не устояло против хладнокровной храбрости русского солдата! Числительная сила разбросанной толпы должна была уступить нравственной силе стройных войск, и чеченцы выбежали на поляну на левом берегу реки Валерика, откуда картечь из двух конных орудий, под командою гвардейской конной артиллерии поручика Евреинова, снова вогнала их в лес".
Чувства самого Михаила Лермонтова после первых сражений тоже раздвоились. С одной стороны, со своей горячей шотландской горской кровью он тянулся к боевым смертельным схваткам и, небось, не одного горца застрелил или зарубил во время сражений. Да и немало сел и старинных башен было уничтожено во время этих вылазок русскими отрядами. Как пишет сам поэт тому же Лопухину: "Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными". Это было поострее, чем игра в карты или завоевание сердец красавиц. Это уже была азартная игра со смертью. Как он пишет о сражении на реке Валерик в том же письме Лопухину: "…в овраге, где была потеха".
Задиристый храбрец, готовый сражаться на всех фронтах, в нем же самом соседствовал и с древним шотландским горцем, которому были близки и дороги свободолюбивые чеченцы, он их воспевал больше, чем многие их же национальные поэты. Над всем этим царил в нем еще и небесный посланник, пришедший к нам свыше на грешную землю.
И уже этот небесный посланник, не голосом задиры-офицера, не голосом поклонника горцев, а голосом всечеловеческого странника писал одно из своих гениальных стихотворений "Валерик".
Как часто у Лермонтова и бывало, оно начинается как обычное любовное послание былой подружке юных лет. Этакая романтическая поэзия. Но далее любовные воспоминания плавно переходят на описание военного быта:
Кругом белеются палатки;Казачьи тощие лошадкиСтоят рядком, повеся нос;У медных пушек спит прислуга.Едва дымятся фитили;Попарно цепь стоит вдали;Штыки горят под солнцем юга.
Следом идут уже, как продолжение "Бородино", рассказы стариков о былых сражениях:
Как при Ермолове ходилиВ Чечню, в Аварию, к горам;Как там дрались, как мы их били,Как доставалося и нам…
Потом уже описываются удалые казачьи сшибки с чеченскими мюридами. Такими молодеческими сшибками и впрямь пробавлялись солдаты и офицеры обеих сторон до поры до времени, без всякой военной пользы для любой из сторон. И вот, наконец, жаркая схватка на реке Валерик. И уже сам Михаил Лермонтов, как рассказывают очевидцы, даже не спрыгнув с коня, помчался на завалы, под огонь горцев, на смерть. Но — пронесло:
Верхом помчался на завалыКто не успел спрыгнуть с коня…"Ура" — и смолкло. — "Вон кинжалы,В приклады!" — и пошла резня.И два часа в струях потокаБой длился. Резались жестоко,Как звери, молча, с грудью грудь,Ручей телами запрудили.Хотел воды я зачерпнуть…(И зной и битва утомилиМеня), но мутная волнаБыла тепла, была красна.
Тысячи убитых с одной стороны, тысячи с другой, и всё во имя чего? Тут уже от батальной поэзии Михаил Лермонтов уходит далеко ввысь:
А там вдали грядой нестройной,Но вечно гордой и спокойной,Тянулись горы — и КазбекСверкал главой остроконечной.И с грустью тайной и сердечнойЯ думал: "Жалкий человек.Чего он хочет!.. небо ясно,Под небом места много всем,Но беспрестанно и напрасноОдин враждует он — зачем?"
Враждуют и воюют уже тысячи лет, убивают миллионы людей, и надо быть космическим, мистическим поэтом, чтобы прямо с поля брани, весь в крови, своей и чужой, сам не сторонний наблюдатель, а один из отчаянных головорезов спецназа, и вдруг вознестись туда, ввысь и, видя в сиянье голубом родную землю, подивиться, зачем же среди ее земных красот люди так нещадно режут и убивают друг друга.
Вечный вопрос: вчерашний, сегодняшний, завтрашний — зачем? А потом опуститься на грешную землю и уточнить у своего горского кунака: как же называлось то кровавое место? Нужны ли земле и космосу эти беспрестанные кровопролития, эта человеческая вражда?
Галуб прервал мое мечтанье,Ударив по плечу; он былКунак мой: я его спросил,Как месту этому названье?Он отвечал мне: "Валерик,А перевесть на ваш язык,Так будет речка смерти: верно,Дано старинными людьми".
Обладая и отвагой, и опытом, воинским умением, и впрямь Михаил Лермонтов на той кавказской войне не обладал лишь уверенностью в ее необходимости. Какое-то фатальное, игровое отношение было у поэта ко всему происходящему:
Спиною к дереву, лежалИх капитан. Он умирал;В груди его едва чернелиДве ранки; кровь его чуть-чутьСочилась. Но высоко грудьИ трудно подымалась, взорыБродили страшно, он шептал…"Спасите, братцы. Тащат в горы.Постойте — ранен генерал…Не слышат…" Долго он стонал,Но все слабей, и понемногуЗатих и душу отдал Богу;На ружья опершись, кругомСтояли усачи седые…И тихо плакали… потомЕго остатки боевыеНакрыли бережно плащомИ понесли. Тоской томимый,Им вслед смотрел ‹я› недвижимый.Меж тем товарищей, друзейСо вздохом возле называли;Но не нашел в душе моейЯ сожаленья, ни печали.
Стихотворение было написано вскоре после самого боя. Исповедь героя перед еще не забытой, когда-то любимой женщиной. А вернее, исповедь перед самим собой и перед небом. Начиная как любовное послание, перейдя на описание сражений и горестные думы о природе человека, Лермонтов заканчивает стихотворение "Валерик" вновь обращением к столь дорогой ему когда-то женщине:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
