Помимо сведений, переданных в прессу, Люшков уже без излишней огласки поделился с японцами и кое-какой более конфиденциальной информацией, известной ему в силу служебного положения. Правда, в вопросе о характере и, главное, значимости этих сведений ясности нет до сих пор, и не исключено, что некоторые важные секреты Люшков от японцев все-таки утаил.
Москва прилагала большие усилия, чтобы выяснить местонахождение Люшкова, а если повезет, то и добраться до него. Однако ни один из разрабатывавшихся планов реализовать не удалось, и Люшков благополучно дожил до 1945 г., консультируя японцев по различным интересующим их вопросам.
В июле 1945 года, накануне вступления СССР в войну с Японией, он из Токио, где находился все эти годы, был переведен в распоряжение японской военной миссии в Дайрене (Китай), для работы в интересах Квантунской армии. 9 августа началась советско-японская война, а уже семь дней спустя командование Квантунской армии объявило о капитуляции. Советские войска стремительно приближались к Дайрену. 19 августа 1945 года, за три дня до взятия города, Люшков был приглашен к начальнику Дайренской военной миссии, который предложил ему покончить жизнь самоубийством, дабы избежать пленения. Такая предупредительность объяснялась, по-видимому, стремлением сохранить в тайне те или иные сведения о деятельности японской разведки, которые стали известны Люшкову за семь лет сотрудничества с ней. Однако Люшков, вероятно на что-то еще надеявшийся, отказался это сделать, и тогда его просто застрелили.
В Советском Союзе информация о бегстве Люшкова оставалась под запретом свыше полувека, и только в 1989 году, в период горбачевской перестройки, общественность страны впервые узнала о событии, о котором весь остальной мир давно уже успел забыть.
Глава 33
Проблемы с кадрами
Быстрое ухудшение на протяжении мая-июня 1938 года отношений со Сталиным стало для Ежова настоящей катастрофой. В отсутствие доверия со стороны вождя становилась бессмысленной та тяжелая, изнурительная работа по уничтожению врагов режима, которой он посвятил всего себя и единственной наградой за которую была похвала Хозяина, которой тот время от времени удостаивал своего усердного помощника.
После бегства Люшкова, оставив Наркомат водного транспорта на попечение своего первого заместителя Е. Г. Евдокимова, Ежов возвращается в НКВД, где за прошедшие два месяца ему удавалось бывать гораздо реже, чем того требовали обстоятельства. Однако полноценно работать он был уже не в состоянии и с охватившей его тоской пытается справиться проверенным способом — пьянством.
Этому занятию он предавался и раньше, но преимущественно во внеслужебное время или уезжая из Москвы. Теперь же возлияния все чаще устраиваются и в рабочие часы, в те дни, когда не нужно было встречаться со Сталиным. В обед Ежов отправлялся домой и пил там, а если обедал на службе, то требовал от подчиненных принести ему коньяк, выпивал и тут же в кабинете ложился спать, после чего, не до конца еще протрезвев, принимал сотрудников или ездил на допросы.
Свою конспиративную квартиру на Гоголевском бульваре, предназначенную для встреч с особо важной агентурой, Ежов также приспособил к делу, поскольку это было одно из немногих мест в Москве, где он мог «расслабляться» в рабочее время, не опасаясь огласки.
После окончания работы Ежов часто вез кого-то из приближенных к себе на квартиру или дачу, и попойка продолжалась уже там, затягиваясь иной раз до утра. После такой ночи Ежов являлся на работу часа в 3–4 дня совершенно разбитым, просил принести ему крепкого кофе и боржоми, делами не занимался, а лежал на диване и приходил в себя.
Казалось невероятным, что еще недавно, всего несколько месяцев назад, он сам, пусть и формально, но все же боролся с пьянством среди подчиненных. Когда осенью 1937 г. в ЦК ВКП(б) поступили соответствующие заявления на начальника Управления НКВД по Смоленской области В. К. Каруцкого, Ежов, узнав об этом, решил Каруцкого от занимаемой должности отстранить, а заодно проучить, и, когда тот приехал в Москву, велел Фриновскому арестовать его.
«Для большего морального воздействия, — вспоминал Фриновский, — Ежов предложил мне выписать ордер на арест Каруцкого и посадить его в тюрьму, как преступника, что мною и было выполнено. Примерно через пять-семь суток Ежов в моем присутствии вызвал к себе Каруцкого и с серьезным видом предложил ему начать давать показания о своей заговорщицкой работе. Каруцкий, растерявшись от неожиданности, обращаясь к Ежову, сказал: «Николай Иванович, Вы же всё знаете, о чем же мне писать?» После этого Ежов рассмеялся и, указывая на меня, сказал Каруцкому, что виновником его ареста являюсь я — Фриновский, и что его арест произведен для того, чтобы Каруцкий прекратил пьянствовать.
Каруцкий здесь же был освобожден, и мы все трое поехали ужинать к Ежову»{396}.
Теперь, в отличие от осени 1937 года, пришло время воспитывать самого Ежова. Однако на уговоры подчиненных, убеждавших его бросить пить, он никак не реагировал, и им оставалось лишь с нарастающей тревогой наблюдать за тем, как их руководитель катится все дальше и дальше вниз.
* * *
Масштабная чистка, проводившаяся в НКВД с весны 1937 года, к концу его в основном завершилась. Представители старой чекистской гвардии, от которых Ежов посчитал необходимым избавиться, были к этому времени уже арестованы, а из остальных сформировалась команда, с которой он собирался работать и дальше. Но, чтобы спокойно работать, нужно было оградить своих людей от всевозможных компроматов, которые в изобилии плодились как в самом НКВД, так и за его пределами. Характерен в этом смысле случай с наркомом внутренних дел Азербайджана М. Г. Раевым, рассказанный бывшим начальником Секретариата НКВД И. И. Шапиро:
«Два работника из Баку специально приехали в Москву и подали Ежову обширное заявление на Раева о его предательской, подрывной работе в Баку. Ежов их принял, на словах обласкал и обещал тщательно расследовать поданное ими заявление. Расследование ограничилось тем, что Раев был вызван в Москву, и ему было передано заявление, его же изобличающее. Совершенно понятно, какие условия создал Раев для своих разоблачителей, вернувшись в Баку. Они мне звонили и просили доложить Ежову о переводе их из Баку, ссылаясь на невозможные условия работы, созданные для них, и что Раев просто расправляется с ними. Когда я доложил об этом Ежову, он мне ответил: «Ничего, пусть поработают, впредь будут знать, как склочничать»{397}.
Бегство Люшкова отчетливо высветило ту сложную кадровую проблему, с которой Ежов столкнулся уже зимой 1938 года и которая с каждым месяцем становилась все более и более актуальной. Подобрав себе команду и получив согласие Сталина на соответствующие назначения, он нес теперь ответственность за своих выдвиженцев, за их политические и деловые качества, и если вдруг его кадры оказывались чем-то скомпрометированы, под удар попадал уже он сам.
Одним из первых таких случаев стала история с начальником Иностранного отдела ГУГБ НКВД А. А. Слуцким, о чем уже рассказывалось в главе «Смерть Слуцкого». Примерно в это же время начинает раскручиваться еще одна неприятная история, связанная на этот раз с начальником Управления НКВД по Орджоникидзевскому краю П. Ф. Булахом.
Массовые фальсификации следственных дел и злоупотребления властью имели место во всех региональных подразделениях, но были здесь и свои лидеры: наркоматы внутренних дел Украины, Белоруссии, Туркмении, управления НКВД по Ленинградской и Свердловской областям, Орджоникидзевскому краю. Сведения об «оперативных перегибах» в орджоникидзевском управлении стали просачиваться в Москву осенью 1937 г., и тогда же для их проверки Ежов направил в край группу чекистов во главе с начальником Секретно-политического отдела М. И. Литвиным. Прибыв в Ворошиловск (административный центр Орджоникидзевского края), Литвин пообщался с местными работниками, с некоторыми из подследственных и по возвращении доложил руководству о своих впечатлениях, Вспоминает бывший начальник Отдела охраны ГУГБ НКВД И. Я. Дагин:
«Я застал Литвина, возвратившегося из командировки, в кабинете Фриновского. Они были вдвоем. Литвин, смеясь, встретил мое появление словами: «Вот еще один член организации», и тут же, перебивая друг друга, Фриновский и Литвин стали мне рассказывать, что Булах от арестованного бывшего секретаря крайкома Рябоконя получил показания об участии в антисоветской организации Горбача [начальник новосибирского УНКВД] и Михельсона [нарком внутренних дел Крымской АССР], а от арестованного бывшего заведующего промышленным отделом крайкома Часовникова получил показания об участии в антисоветской организации Лаврушина [начальник горьковского УНКВД] и Дементьева [начальник архангельского УНКВД)… Помню, Литвин в этом же разговоре мне передал, что Часовников в своем заявлении назвал и меня, но от него этого заявления не приняли: Булах не поверил Часовникову[103]. Литвин далее рассказал мне, что он проверил на месте следственные материалы, а Рябоконя и Часовникова привез в Москву для передопросов. В последующем Литвин при встрече со мной сообщил, что Рябоконь и Часовников от своих показаний, на чекистов отказались, заявив, что якобы от них этих показаний требовали следователи»{398}.
