недолговечен и что скоро на престоле будет восстановлен царь Николай… Делегация георг. кав. сообщала в подтверждение своих слов много фактов и, в частности, имена офицеров, явных врагов нового режима». «Исп. Ком., – утверждала заметка, – признал такое положение вещей совершенно недопустимым и постановил довести до сведения Врем. прав. о том, что, по мнению Исп. Ком., необходимо безотлагательно назначить Чрезвыч. Следственную Комиссию для раскрытия монархического заговора и примерного наказания изменников, врагов русского народа. Правительство обещало принять нужные меры. Будем надеяться, что оно проявит в этом деле надлежащую энергию и будет действовать беспощадно по отношению к шайке черносотенных заговорщиков. Только таким путем возможно предотвратить бурные эксцессы со стороны солдат, глубоко возмущенных наглостью реакционеров и их безнаказанностью». Заостренность вопроса, сказавшуюся в заметке советского официоза, который далеко не всегда выражал правильно формальную позицию Исп. Ком., очевидно, следует целиком отнести в область тех личных домыслов, которые Стеклов (фактический редактор «Известий»), как мы видели, любил в Контактной Комиссии выдавать за решения ответственного органа так называемой «революционной демократии». В протоколе Исп. Ком. ничего подобного нет: по поводу приема депутации георгиевских кавалеров сказано лишь, что «необходимо послать депутатов, которые помогли бы им сорганизоваться и связали бы фронт с Советом». Разнузданная демагогия Стеклова пошла дальше, и в общем собрании Совета 14-го он выступил по собственной инициативе с возмутительными комментариями будущего декрета, об объявлении вне закона «генералов-мятежников», дерзающих не подчиняться воле русского народа и ведущих открытую контрреволюционную агитацию среди солдат: «всякий офицер, всякий солдат, всякий гражданин», в толковании Стеклова, получит «право и обязанность» убить такого реакционного генерала раньше, чем он «святотатственно поднимет свою руку». Впервые за дни революции публично раздался голос, призывающий к безнаказанным убийствам, и удивительным образом непосредственно никто не реагировал на эту гнусность: только представители царскосельского гарнизона, как явствует из протокола Исп. Ком. 16 марта, пожелали «объясниться» по поводу заметки, появившейся в «Известиях». Обещанного будто бы «декрета», на чем настаивал Стеклов, Правительство, конечно, не издало, но агитация безответственных демагогов, как мы увидим, наложила свой отпечаток на соответствующие правительственные акты.
В обстановке первых недель революции сообщение советского официоза о настроениях в Ставке, поскольку речь шла о высшем командовании, весьма мало соответствовало действительности – демагогам Исп. Ком. просто не нравилось, что на фронте «движение солдат хотят направить в русло Врем. прав.», как выразился в заседании Исп. Ком. 15 марта представитель одной из «маршевых рот» на западном фронте, и они спешили форсировать то, что могло выявиться в последующий момент. После переворота ни о каком «монархическом заговоре» в Ставке не думали309. Когда Алексеев в беседе с Гучковым по поводу устранения вел. кн. Н.Н. от верховного командования говорил: «Мы все с полной готовностью сделаем все, чтобы помочь Правительству встать прочно в сознании армии: в этом направлении ведутся беседы, разъяснения, и думаю, что ваши делегаты привезут вам отчеты весьма благоприятные… Помогите, чем можете, и вы нам, поддержите нравственно и своим словом авторитет начальников», – он говорил, по-видимому, вполне искренне, и высший командный состав действительно сделал все, чтобы «пережить благополучно совершающийся… некоторый болезненный процесс в организме армии». Конечно, помогало то, что в силу отречения Императора формально не приходилось насиловать своей совести и человеку монархических взглядов: «покорясь, мы слушали голос, исходящий с высоты престола» – так формулировал Лукомский в официальном разговоре с Даниловым 4 марта основную мысль людей, находившихся в Ставке… С облегчением занес Куропаткин в дневник 6 марта: «Мне, старому служаке, хотя и глубоко сочувствующему новому строю жизни России, все же было бы непосильно изменить присяге… Ныне я могу со спокойной совестью работать на пользу родины, пока это будет соответствовать видам нового правительства». Вероятно, очень многие – и в том числе прежде всего Алексеев – могли бы присоединиться к формулировке своего отношения к «монархии», данной адм. Колчаком во время своего позднейшего предсмертного допроса в Иркутске: «Для меня лично не было даже… вопроса – может ли Россия существовать при другом образе правления…» «после переворота стал на точку зрения, на которой стоял всегда, что я служу не той или иной форме правления, а служу родине своей, которую ставлю выше всего». «Присягу (новому правительству), – показывал Колчак, – я принял по совести». «Для меня ясно было, что восстановление прежней монархии невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают». Насколько сам Алексеев был далек от мысли о возможности восстановления монархии, показывает знаменательный разговор, происшедший уже в августовские корниловские дни между ним и депутатом Маклаковым. Беседа эта известна нам в передаче последнего, – быть может, она несколько стилизована. Но суть в том, что правый к. д. Маклаков, завороженный юридической концепцией легальности власти, считал, что в случае успеха Корнилов (Маклаков был пессимистичен в этом отношении) должен вернуться к исходному пункту революции – к отречению Царя и восстановить монархический строй. Алексеев, в противоположность Маклакову, думавший, что Врем. правит. доживает свои последние дни, уже разочарованный в политическом руководстве революцией, крайне тяжело переживавший развал армии (все это накладывало отпечаток на пессимистические суждения Алексеева о современности, как видно из его дневника и писем после отставки), признавал все же невозможным и нежелательным восстановление монархии310.
Насколько Ставка была в первое время чужда идее «монархического заговора», показывает легкость, с которой были ликвидированы осложнения, возникшие в связи с отставкой вел. кн. Н. Н. В воспоминаниях Врангеля подчеркивается «роковое» значение решения Ник. Ник. подчиниться постановлению Врем. правительства. По мнению генерала, Врем. прав. не решилось бы пойти на борьбу с вел. кн. в силу его «чрезвычайной» популярности в армии, и только «один» Ник. Ник. мог бы оградить армию от гибели. Таково было суждение, высказанное Врангелем, по его словам, в те дни. Неподчинение Врем. правительству знаменовало бы собой попытку контрреволюционного демарша. Если Врангель тогда высказывался за подобный шаг, его никто не поддержал, если не считать офицеров Преображенского полка полк. Ознобишина и кап. Старицкого, о появлении которых в Ставке в качестве «делегатов» из Петербурга рассказывает довольно пристрастный свидетель, ген. Дубенский311.
4. Настроения в армии
ОФИЦЕРЫ И СОЛДАТЫ Настроения в Ставке, очевидно, были характерны и для значительного большинства командного состава на периферии. Понятие «контрреволюционности», конечно, весьма относительно – для всякого рода большевизанствующих революционеров выпрямление
