к поленьям и бревнам, сваленным в кучу, обмотал черен топора пустым мешком и принялся рубить дрова так, что щепки брызнули в разные стороны. Елень спохватилась и, натянув рукавички, стала проверять содержимое горшков, стоящих во дворе. Доктор метался между непрошенными гостями, боясь подходить близко, а потом плюнул в сердцах и уселся на крыльцо, подставив умирающее тело последнему солнечному теплу. Он что-то ворчал, но к нему никто не прислушивался.
В дом Соджун женщину не пустил, разрешив лишь хозяйничать на кухне[1], откуда скоро запахло съестным. Вдвоем они навели порядок во дворе, наносили воду, сложили дрова, накрыли их от дождя. Капитан навесил на крючки над очагами копченую дичь и рыбу. Доктор качал головой и ворчал, и наотрез отказался от свежей одежды и новой постели.
— Госпожа, неужели вы не чувствуете смрад от меня? Никакими благовониями не изменить его и не перебить! Заберите, вам это нужней, — сетовал он, но гости были упрямы в своем решении, и старик махнул на них рукой.
Солнце клонилось к вечеру, когда Соджун с Елень засобирались в обратную дорогу. Доктор Ан переживал, глядя на сборы гостей, хотя понимал, что не может пригласить их остаться на ночь в доме. Махнул рукой на сарай, где ютились коза и оставшиеся курицы, но капитан на это лишь улыбнулся. Он поглядывал на небосклон и прикидывал про себя. По расчетам выходило, что с наступлением сумерек они выедут из леса, а уж по проторенной дороге и ехать не страшно — не заплутают.
— Обещайте заваривать женьшень. Пейте, он даст сил! — наставляла Елень доктора. Тот смотрел на нее снисходительно и улыбался. Соджун не видел его улыбку, но понимал, отшельник улыбается. Умирающий острее осознавал: больше они не свидятся, поэтому улыбался, провожая друзей.
— Козу продайте или оставьте у себя. Ей всего семь лет. Она еще не старая. Я бы у себя ее оставил, но доить нечем, — сказал доктор, глядя, как капитан привязывает к ошейнику козы веревку. С ней расставаться было трудней. Живя в глуши, не видя месяцами людей, он привязался к ней, и расставание расценивал, как разлуку с другом. Соджун услышал в голосе старика слезы, и кошки заскребли на душе.
— Господин, вы можете поехать с нами в город. В нашем доме вы найдете себе место. Это лучше, чем… вот так в одиночестве, — предложил Соджун.
Доктор вежливо отказался, и пока Елень суетилась у лошадей, быстро, насколько это было возможно, сказал:
— Я умираю, и вы это понимаете, господин капитан. Елень тоже понимает, но не желает принимать, как не желают принимать смерть. Смерть пугает людей, и это правильно. Когда смерть перестает пугать, человек перестает быть человеком. Госпожа очень уважает вас. Уважает и любит.
Соджун усмехнулся: любовь в понимании старика и его собственном точно отличались. Но отшельник уловил усмешку и заговорил остро и тонко, и каждое сказанное им слово капитан запомнил на всю жизнь:
— Я вижу больше, чем вы. Что такое женская любовь? Женская любовь сродни жалости. Человека, которого ненавидишь, жалеть не станешь. А тот, о ком болит сердце, тот, кого хочется уберечь, и есть любимый. Мужчина любит иначе. Если ей предложат отдать за вас жизнь, она подумает о детях. Вы же, если надо, прыгнете в пекло ада, не вспомнив о сыне. И не потому, что вы плохой отец, а потому, что она так же дорога, как и сын. Вы оба забываете об одном: ваши дети уже не нуждаются в вас так, как вам кажется. Дети простолюдинов в этом возрасте уже живут самостоятельно. Сонъи уже шестнадцать лет, в ее возрасте у простолюдинок ребенок, а то и двое.
— Знаю, но считаю, что девочка еще очень юна, — сказал Соджун.
— Конечно. Простолюдины женятся так рано не от хорошей жизни. Но так и вашим детям не по четырнадцать, — просипел доктор Ан и смолк: к нему подошла проститься Елень.
Солнце опустилось за горы, когда капитан с Елень покинули двор доктора. Женщина ехала, повесив нос, и Соджун молчал, не зная, что сказать. Все, что он мог сказать, Елень знала и без слов. Вот только расставаться с другом было все равно жаль, и капитан это понимал.
Ночь наступала стремительно, и Соджун заволновался. Если не успеют выехать до темноты из чащобы, то и место для ночлега выбирать не придется: где спешатся, там и заночуют, а это плохо. Место должно быть выбрано правильно, чтоб и от волков можно было отбиться, и от людей (если понадобится). Он стал приглядываться к местности, и когда они проезжали мимо какой-то не то пещеры, не то норы, потянул на себя поводья и осмотрелся. Место было неплохим, но не более того. При ближайшем рассмотрении пещера-нора оказалось корневищем сваленного дерева. Что за неведомая сила свалила гиганта, было неясно, но здесь можно было неплохо устроиться вдвоем. Корни были настолько густыми, что сзади подобраться не получится. А если пойдет дождь, то путники не намокнут, укрывшись под таким навесом.
Пока Соджун стреножил лошадей, чтоб те не разбежались, Елень насобирала дров и развела костер. Капитан к костру вернулся с охапкой еловых веток, бросил и вновь ушел в темноту. Женщина уложила лапник в ложе корневища, накрыла своим плащом. Теперь здесь можно было сносно провести ночь. Лошади, привязанные по периметру, охраняли от волков лучше собак. Но Елень положила у входа в нору луки с колчанами, так спокойней. Затем собрала у лагеря весь хворост, что нашла, но надолго его не хватит. Сушняк быстро исчезал в пасти прожорливого огня, а отходить от костра было боязно: лес окутала чернильная мгла. Чтобы занять себя чем-то, женщина сняла седельную сумку, расстелила чистую тряпицу, стала собирать на стол, все поглядывая на притихшую чащу. Вдруг раздался треск. Лошади всхрапнули и уставились во мрак. Елень достала лук, наложила стрелу, прислушиваясь к звукам.
— Не стреляйте, это я, — раздался громкий окрик, и женщина опустила оружие.
Капитан вышел к огню, держа под мышкой довольно толстое бревно, конец которого тащился по земле. Соджун подошел к костру и положил бревно концом в костер.
— Долго гореть будет, — сказал он, отряхивая одежду.
— Не сырое?
— Нет. Одно плохо: пришлось тащить волоком, след остался.
— Так врагов рядом нет, чтоб по следу на нас выйти.
Капитан усмехнулся:
— А вы
