Консуэло проплакала весь день. Не пролившая ни единой слезы при самых больших несчастьях, не плакавшая даже и во время пребывания в Шпандау, она чувствовала себя сломленной и изнуренной страданиями своей любви и тщетно искала в себе ту силу, которая поддерживала ее прежде во время всех испытаний.
Вечером она села за клавесин, пытаясь разобрать одну из партитур, как вдруг две черные фигуры появились на пороге музыкального салона, хотя она и не слышала на лестнице их шагов. При виде этих призраков у нее вырвался испуганный возглас, но один из них произнес более мягким голосом, чем в первый раз:
— Следуй за нами.
И она молча, покорно встала. Ей дали шелковую повязку и сказали:
— Завяжи глаза сама и поклянись, что сделаешь это добросовестно. Поклянись также, что, если повязка упадет или сдвинется, ты закроешь глаза и откроешь их лишь тогда, когда мы тебе позволим.
— Клянусь, — ответила Консуэло.
— Твоя клятва считается действительной, — сказал проводник.
И Консуэло, как в первый раз, повели по подземелью. Когда же ей велели остановиться, незнакомый голос произнес:
— Сними повязку сама. Отныне ничья рука не прикоснется к тебе. У тебя не будет иного стража, кроме твоего слова.
Она оказалась в сводчатой комнате, освещенной лишь маленькой бледной лампой, висевшей на крюке посередине. Единственный судья в красной мантии и синевато-белой маске сидел на старинном кресле у стола. Он был согбен годами, несколько седых прядей виднелись из-под капюшона. Голос у него был надтреснутый и дрожащий. Вид старости сразу изменил чувства Консуэло, и страх, невольно охвативший ее при встрече с Невидимым, тотчас же перешел в почтительное уважение.
— Выслушай меня внимательно, — сказал он, знаком приказывая ей сесть на скамеечку в некотором отдалении. — Перед тобой тот, кто явится твоим исповедником. Я старейший из членов совета, и спокойствие всей моей жизни сделало мой ум не менее целомудренно чистым, чем ум чистейшего католического пастыря. Я не лгу. Но если ты все-таки хочешь отвергнуть меня, ты свободна.
— Я принимаю вас, — ответила Консуэло, — если только моя исповедь не повлечет за собой исповедь другого лица.
— Напрасное сомнение! — возразил старик. — Школьник не раскрывает учителю проступок товарища, но сын спешит осведомить отца о проступке своего брата, ибо ему известно, что отец пресекает и исправляет, не карая. Во всяком случае, таковы должны быть правила семьи. Ты здесь в лоне семьи, ищущей пути к идеалу. Доверяешь ли ты ей?
Этот вопрос, несколько преждевременный в устах совершенно незнакомого человека, был задан с такой кротостью, а звук его голоса был так мягок, что Консуэло, внезапно увлеченная и расстроганная, без колебаний ответила:
— Да, всецело доверяю.
— Теперь слушай, — продолжал старец. — Когда ты предстала перед нами впервые, ты произнесла слова, которые мы обдумали и взвесили. Ты сказала: «Для женщины — это страшная нравственная пытка — исповедоваться в присутствии восьмерых мужчин». Твоя стыдливость принята во внимание. Ты будешь исповедоваться только передо мной, и я не выдам твоих тайн. Мне дано нераздельное право — хоть я и не занимаю в совете какого-либо исключительного положения — быть твоим наставником в одном деле весьма щекотливого свойства, имеющем лишь косвенную связь с твоим посвящением. Готова ли ты отвечать мне без замешательства? Откроешь ли передо мной свое сердце?
— Да.
— Я не стану расспрашивать тебя о прошлом. Тебе уже было сказано — твое прошлое не принадлежит нам. Но тебя предупредили — ты должна очистить душу с той минуты, которая отметила начало твоего приобщения к нам. Тебе следовало подумать о трудностях и последствиях этого приобщения, но об этом ты отдашь отчет не мне одному. У нас с тобой будет разговор о другом. Отвечай же.
— Я готова.
— Один из наших сыновей полюбил тебя. Разделяешь ты эту любовь, о которой узнала неделю назад, или отвергаешь ее?
— Всеми своими поступками я отвергла ее.
— Знаю. Мельчайшие твои поступки известны нам.
Я спрашиваю о тайне твоего сердца, а не твоего поведения.
Консуэло почувствовала, что щеки ее запылали, и ничего не ответила. — Ты находишь, что мой вопрос жесток. И все-таки надо ответить. Я не хочу догадываться о чем-либо. Мне надо знать и занести в протокол твои слова.
— Да, я люблю! — ответила Консуэло, ощущая потребность быть правдивой.
Но не успела она произнести эти смелые слова, как разразилась слезами. Девственность ее души была поругана.
— Почему ты плачешь? — мягко спросил исповедник. — От стыда или от раскаяния?
— Не знаю. Думаю, что не от раскаяния, — для этого моя любовь слишком сильна.
— Кого ты любишь?
— Вы знаете это, я — нет.
— Но если бы это не было мне известно! Его имя?
— Ливерани.
— Это не имя. Так зовут всех наших адептов, желающих носить это прозвище и пользоваться им. Большинство из нас принимает его во время путешествий.
— Другого имени я не знаю, да и это узнала не от него.
— Его возраст?
— Я не спрашивала.
— Его наружность?
— Я не видела его лица.
— Как же ты узнала бы его, если б встретила?
— Мне кажется, я узнаю его, коснувшись его руки.
— А если бы от этого испытания зависела твоя судьба и ты бы ошиблась?
— Это было бы ужасно.
— Бойся же своей неосторожности, несчастное дитя! Твоя любовь безумна.
— Я это знаю.
— И твое сердце не борется с ней?
— У меня нет сил.
— Но хочешь ли ты побороть ее?
— Нет, даже и не хочу.
— Значит, твое сердце свободно от любой привязанности?
— Совершенно свободно.
— Но ведь ты вдова?
— Думаю, что вдова.
— А если бы ты не была вдовой?
— Я поборола бы свою любовь и исполнила бы свой долг. — С сожалением? С болью?
— Быть может, даже с отчаянием. Но исполнила бы.
— Ты, стало быть, не любила того, кто был твоим супругом?
— Я любила его как сестра. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы полюбить его любовью.
— И не смогла?
— Теперь, когда я знаю, что значит любить, могу ответить — нет.
— Не упрекай себя — нельзя любить против воли. Так ты думаешь, что любишь этого Ливерани? Серьезно, благоговейно, пылко?
— Да, все эти чувства живут в моем сердце, но, может быть, он недостоин их!..
— Он их достоин.
— О, мой отец, — воскликнула преисполненная благодарности Консуэло, готовая упасть перед старцем на колени.
— Он достоин безграничной любви не менее, чем сам Альберт! Но ты должна отказаться от нее.
— Значит, это я недостойна его? — с болью спросила Консуэло.
— Ты была бы достойна, но ты не свободна. Альберт Рудольштадтский жив. — О боже, прости меня! — прошептала Консуэло, падая на колени и закрывая лицо руками.
