Акт, подписанный этим квартетом 20 июля 1938 года, бил наповал:
«Методика работы Королева С.П. была поставлена так, чтобы сорвать выполнение серьезных заказов, путем создания определенных трудностей, запутывания существа дела, ведением кустарного метода работы и непроизводительным расходованием средств...»
Через полвека я нашел Марию Павловну Калянову. Вспоминали РНИИ. Она рассказывала, кто в какой комнате сидел, как одевался, ее прекрасная память сохранила много ценнейших мелких наблюдений, на которые лишь женщины способны. Когда стали вспоминать страшные давние годы, сказала убежденно: «Я не допускала мысли, что Клейменов, Лангемак, Глушко и Королев – враги народа».
Даже мысли не допускала!
Я спросил без паузы, среди беседы:
– Мария Павловна, вот вы говорите, что Королев был душевным, симпатичным молодым человеком. Вы совершенно не были связаны с ним по работе, значит, какое-либо соперничество исключается. Что же побудило вас подписать акт технической экспертизы для НКВД в 38-году? Ведь вы же не могли не понимать, что этим актом вы губите человека...
Разом вспыхнула:
– Какой акт?! Не помню... Не может быть...
Маруся, Маруся («Меня все в институте Марусей звали...»), я сам с этой книгой следователем стал и вижу: помните, все вы прекрасно помните. Просто не могли себе представить, что через пятьдесят лет отыщется эта проклятая бледная подпись и прошлое, приняв мое обличье, явится в вашу квартиру, что акт этот всплывет из пучин бездонного океана страшных бумаг тех лет – свидетельств слабости, если не трусости, трусости, если не подлости...
– Неужели там моя подпись? Просто не могу поверить... Очевидно, Пойда меня уговорил...
Да не судья я вам, Мария Павловна. Не обличения ради говорю все это, а с одной единственной целью: пусть всякий человек, и ныне взявший в руки неправедное перо, помнит: уберечься от правды невозможно, и есть на наше счастье среди всех судей, прокуроров и адвокатов – главный, никогда не ошибающийся судья, прокурор и адвокат – Время. А что потом уж страшней – кара людская или приговор собственной совести – каждый сам решит для себя...
Когда я уходил, Мария Павловна сказала несколько жеманно, тоном каким-то деланным, не искренним:
– Вы, право, так расстроили меня сегодня...
Но я поверил: я действительно ее расстроил.
Сколько раз вызывали Шестаков и Быков на допрос Сергея Павловича Королева, установить нельзя. Дело в том, что протоколы допросов чаще всего оформлялись лишь тогда, когда подследственный давал какие-либо показания. А если упрямился – что ж бумагу-то переводить...
В «Деле» Королева, хранящемся в архиве Комитета государственной безопасности, есть только два протокола допроса: от 28 июня – сразу после ареста – и 4 августа 1938 года.
Вот в этом втором протоколе (отпечатан на машинке, дата дописана чернилами) говорится: Королев признал, что является участником антисоветской организации, в которую в 1935 году был вовлечен Лангемаком и в которой состояли Клейменов и Глушко.
Однажды, уже в 1945-м, он скажет Ксении Максимилиановне:
– Я подписал, потому что мне сказали: если не подпишу, вас с Наташкой погубят...
Читая дела ракетных и авиационных специалистов, репрессированных в 1937-1938 годах, очень трудно обнаружить какую-либо закономерность в определении наказания. Поскольку все эти люди совершенно чисты, нельзя говорить о какой-то их вине. Можно рассматривать лишь количество обвинений, которые им предъявлялись. Однако за одно и то же «преступление» человека могли приговорить к десяти, а то и восьми годам лагерей, а могли и расстрелять. Расстреливали чаще лидеров, скажем, наркомов, их заместителей, крупных специалистов, которые объявлялись руководителями диверсионных группировок, как Клейменов, например. Но, скажем, Туполев и Петляков, названные руководителями вредительской «русско-фашистской партии» в авиапроме, остались живы, в то время как рядовые «члены» этой «организации» были расстреляны. Одни люди «признавались» во всем и «признание» это постоянно подтверждали. Другие «признавались», но потом отказывались от своих показаний. Третьи – единицы – ни в чем не «признавались». Но мера наказания в каждой из трех групп арестованных тоже была различна. Не зависела она и от того, называли имена «соучастников» или не называли. «Высшая мера» назначалась, надо думать, не только до начала следствия, но еще и до ареста человека, и поэтому, скорее всего, не могла быть обусловлена его поведением и показаниями.
В этой слепой и кровавой стихии, не имевшей каких-либо законов и правил, были неотвратимость и фатализм молнии или урагана. Страшная эта жизнь становилась еще страшнее оттого, что невозможно было ничего предвидеть, рассчитать, предположить развитие событий по некой схеме, работающей, пусть не по твоей, но хотя бы по какой-то логике. Ответить на все вопросы, объяснить, почему так или иначе, не могли ни законы, ни жертвы и даже – ни палачи. Пожалуй, только один человек мог это сделать – Сталин, но он не делал этого никогда.
Королев, как и большинство других арестованных, очень ждал суда. Нервы его были на пределе. Он был человеком действия, из тех, для которых ждать много хуже, чем догонять. Пусть хоть в тундру отправляют, но сидеть целыми днями в камере и задыхаться он невероятной духоты и смрада он больше не мог. В Москве отмечалась в те дни рекордная жара – до 35 градусов, люди падали на улицах, а что творилось в переполненных тюремных камерах, и представить невозможно. Суд превращался в навязчивую идею, в недосягаемую мечту, и чем нетерпеливее он ждал суда, тем крепче становилась его уверенность, что там можно будет все объяснить, указать на очевидные несуразности обвинений, понятные сразу, даже без изучения каких-либо документов, там можно, наконец, хотя бы попытаться оправдаться, т.е. сделать то, что невозможно было сделать во время следствия. Живучесть этих заблуждений объяснялась тем, что, если во время следствия арестованные могли общаться между собой, обмениваться своим трагическим опытом, то контакты между теми, кого уже судили, и теми, кто ожидал суда, исключались.
Как судят – рассказать было некому.
Королева судила 27 сентября 1938 года Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством армвоенюриста Василия Васильевича Ульриха.
В галерее «героев 1937 года», кроме самого главного «героя», прежде других глаза останавливаются на трех портретах: благообразный теоретик человеконенавистничества Вышинский, маленький уркаган с маршальскими звездами в петлицах – Ежов и человек с лицом василиска – Берия. Предшественник Ежова – Ягода отступает куда-то на задний план и совсем в тени остается Ульрих. Между тем Ульрих, по степени своего человеческого перерождения, по почти мифологическому размеру причиненного им зла не только не уступает вышеназванным палачам, но даже превосходит их. Если допустимо рассуждать формально, то может быть, именно Ульрих приговорил к смертной казни и каторге столько людей, сколько не приговорил ни один другой человек за всю историю человечества, и если бы Шекспир нашего времени задумал создать образ злодея XX века, то немало черт его он смог бы взять у Василия Васильевича.
Безупречное происхождение. Он родился в Риге в семье убежденного революционера, вступившего в борьбу еще в конце 70-х годов прошлого века и тогда же сосланного на пять лет в Сибирь. XX век «Мефодий» – такова была партийная кличка Василия Даниловича – встречал с женой и десятилетним сыном в новой ссылке – в городе Илимске Иркутской губернии. Там до пятнадцати лет мальчик живет и воспитывается в среде настоящих большевиков. Восемнадцати лет он уже член «Центра учащейся молодежи» при Рижском комитете социал-демократов. Учится в знаменитом Политехническом институте (том самом, который окончил Фридрих Цандер), ведет активную пропагандистскую работу. С осени 1915 года – вольноопределяющийся в саперных войсках, но, поскольку образование высшее, направлен в школу прапорщиков. В октябре 1917-го – член исполкома Совета солдатских депутатов 12-й армии. Весной 1918 года направлен в ВЧК, работает под непосредственным руководством Дзержинского. Как, где, когда проклюнулся и стал вызревать в нем палач?
С февраля 1920 года – в органах военной юстиции. Стремительная карьера: с января 1926 года он уже председатель Военной коллегии – главный военный юрист страны! Постановление ЦИК СССР передает подчиненным ему военным трибуналам с июля 1934 года все дела «об особо социально-опасных преступлениях против советского государства». Он председательствует на всех самых знаменитых процессах 30-х годов: «Контрреволюционный ленинградский центр» – карает «убийц» Кирова, «Объединенный троцкистско-зиновьевский центр», «Параллельный троцкистский центр», «Военно-фашистский заговор», «судит» Каменева, Зиновьева, Ягоду, Пятакова, Бухарина, Тухачевского, за каждой этой фамилией – десятки, сотни, тысячи погубленных людей. Редкое дело поручает он своему заместителю Матулевичу, – подавляющее большинство дел стремится вершить сам. Невероятно работоспособен. В 1937 году усердие его отмечено было орденом Ленина. Его избирают в первый Верховный Совет СССР, словно в насмешку делая депутатом от Усть-Вымского избирательного округа Коми АССР – именно там раскинулись лагеря с тысячами его жертв.
