Так что «помощь научно-технической общественности» имела место, и тем не менее «Дело РНИИ» двигалось в темпе, который не мог не опечалить Андрея Григорьевича. Даже чекисты, не очень щепетильные в доказательности своих обвинений, видели в этом «Деле» изъяны очевидные, на которых после только что прошедшего пленума можно было споткнуться. При самом беглом чтении дел, сразу бросалось в глаза: Лангемак утверждает, что во вредительскую организацию его вовлек Клейменов, от которого он узнал, что там же уже состоят Глушко и Королев. Клейменов доказывает, что о вредительстве Глушко и Королева он узнал от Лангемака. Минуточку, почему никто не обращает внимания на одну маленькую деталь: коль скоро и в показаниях Клейменова, и в показаниях Ленгемака везде эти две фамилии рядом: Глушко-Королев, то почему же Глушко арестован, а Королев разгуливает на свободе? Ну хорошо, ну не разгуливает, а лежит в больнице с трещиной в черепе, дома долечивается. Но хватит уже, полежал и будя. Пора брать, пора...
Не сразу сообразили остановить патефон:
– Некому кудряву заломати...
Чекист сам подошел, поднял иглу, двинул рычажок стопора. Королев сидел на стуле посередине комнаты молча. Чекиста удивило, что он не успокаивает жену, не говорит этих непременных слов, которые говорят все, которые он слышит каждую ночь: «Это – недоразумение, все завтра разъяснится...» Обыск скучный, по давней, в самодержавное прошлое уходящей схеме: от дверей по часовой стрелке. Обыски проходили, как правило, формально: искавшие знали, что ничего интересного для себя не найдут. У военных иногда еще попадалось незарегистрированное оружие – прямое доказательство террористических намерений, а у штатских – от силы заваляется где-нибудь брошюрка Троцкого. Но редко, время было такое – только объявят в газете: «враг», все тут же сами сжигают, выбрасывают, портреты в книгах заливали тушью...
Ксения Максимилиановна заметила, как один из чекистов, нагнувшись над ее туалетным столиком, ловко вытянул из открытой шкатулки малахитовые запонки, которые Макс подарил Сергею на свадьбу, но промолчала, конечно. Она тоже молча сидела на стуле посередине комнаты.
– Соберите вещи, – мирно сказал второй чекист, безо всякого интереса листающий книги.
Третий, подсев к письменному столу, писал протокол. Дворник в прихожей дремал на табуретке.
Ксения Максимилиановна не сразу как-то сообразила, о каких, собственно, вещах идет речь. Потом поняла: вещи Сергею в тюрьму. И в этот момент испугалась по-настоящему, глубоко испугалась за Сергея, за себя, за Наташку, вообще за всю будущую жизнь. Сколько надо собирать вещей и каких, она не знала, а спрашивать не хотела. Не то чтобы боялась, а не хотела, ей неприятно было всякое, пусть даже вынужденное, общение с этими людьми.
Обыск и сочинение протокола продолжались до утра: Сергей начал одеваться, когда за окном уже было совсем светло, позвенькивали трамваи. Написал доверенность на получение зарплаты. Надел кожаное пальто, то самое, гирдовское, вечное. Уходя, в прихожей обнял Ксану и, прямо глядя ей в глаза, сказал спокойно и просто:
– Ты знаешь: вины за мной никакой нет.
30
Мы знаем, он будет прекрасен, 1938 год, он не может быть иным...
Прасковья Пичугина, депутат Верховного Совета СССР
Арест Королева санкционировал Рагинский – заместитель Генерального прокурора Вышинского. К великому сожалению Андрея Януарьевича, когда Ежова арестовали и трон Вышинского качнулся, Рагинским пришлось пожертвовать. Постановление на арест Королева писал Жуковский – это из ежовской «гвардии». Основания для ареста: показания Клейменова, Лангемака, Глушко – все трое называли Королева участником контрреволюционной троцкистской организации внутри РНИИ, «ставящей своей целью ослабление оборонной мощи в угоду фашизму». Следствие по делу нового «фашистского угодника» вели младшие лейтенанты, оперуполномоченные Быков и Шестаков.
Фамилия Шестакова нам уже, как вы помните, встречалась: от «липил» Лангемака. На мой запрос в управление кадров КГБ пришел ответ с указанием адреса Михаила Николаевича – оказывается, жив-здоров. Я немедленно к нему поехал,
Дверь отворил невысокий крепкий пожилой человек, с живыми карими глазами. На аккуратной голове его темные волосы резко, как словно бы это тонзура какого-нибудь монаха-иезуита, прерывались лысинкой чистого блеска. Михаилу Николаевичу шел 80-й год, но в движениях его не было ни старческой заторможенной немощи, ни мелкой прерывистой суетливости – спокойный, опрятный, сильный еще отставной полковник.
Познакомились. Со всей возможной деликатностью сообщил я о цели моего визита, упирая главным образом на то, что меня более всего интересует поведение Королева во время допросов. Каким он был: подавленным или, напротив, агрессивным, молчаливым, словоохотливым, оживленным, угрюмым?
– Какого Королева вы имеете в виду? – спросил в свою очередь Шестаков, глядя мне в глаза честным, прямым взглядом.
– Сергея Павловича. Из РНИИ. Впоследствии – Главного конструктора ракетно-космической техники...
– Не помню... Решительно не помню.
– Но ведь Королев сам называет вас своим следователем в письме к Сталину. Согласитесь, вряд ли, находясь в тюрьме, он рискнул бы писать неправду товарищу Сталину.
– Удивительно. Здесь какая-то ошибка...
– Но и в письме к вашему непосредственному шефу – Лаврентию Павловичу Берия Королев тоже называет вашу фамилию. Берия хорошо знал своих сотрудников, и, если бы это была неправда, он мог легко изобличить автора письма.
– Но я не помню Королева!
И вдруг страшная мысль в этот момент пришла мне в голову: а может быть, Шестаков говорит правду? Может быть, он действительно не помнит Королева? Может быть, раскрыв в январе 1966 года «Правду» и увидев портрет академика в траурной рамке, он не нашел знакомых черт? Но ведь это было бы страшнее ложных отпирательств! Я помню всех людей, кому я давал пощечину, даже мальчишек в школе. Существует только одно объяснение тому, что Шестаков забыл человека, которого он избивал (а что, как не побои, имелось в виду под термином «физические репрессии» в письме Королева к Сталину и Берия?): таких людей было много! Их было так много, что все их окровавленные лица превратились в памяти его в какой-то неразделимый мокрый красный ком. Эта страшная работа была столь ординарна для него, неинтересна, а главное – длилась так долго, что требовать, чтобы он запомнил свои жертвы, так же нелепо, как требовать от кассирши универмага, чтобы она запомнила лица всех своих покупателей.
– Да я вообще не занимался следствием, – продолжал тем временем Шестаков, – я был на оперативной работе.
– А в чем она заключалась?
– Ну, это уже наши профессиональные дела...
– Михаил Николаевич, но если вы не занимались следствием, зачем же вас в 1955 году вызывали в Главную военную прокуратуру, где состоялся разговор малоприятный, помните? Дело Лангемака...
Темные глазки метнулись: он не ожидал, что я и это знаю. Движение было быстрым, как щелчок затвора фотоаппарата, но он «засветился» в этот миг. Теперь я знал, что он помнит Лангемака, и Королева тоже не может не помнить. Ну, слава богу, а то мы уж было начали возводить на человека напраслину...
– Видите ли, я действительно давал показания по делу Лангемака, поскольку однажды заходил в кабинет, где его допрашивали...
– Вот и славно! Расскажите, какой это был кабинет: большой, маленький, куда окна выходили, какой свет, где сидел Лангемак, а где следователь?
Шестаков улыбнулся:
– Помилуйте, все это было пятьдесят лет назад. Неужели вы могли бы запомнить комнату, в которую вы случайно зашли пятьдесят лет назад?
– Ну, хоть и пятьдесят лет прошло, но Лангемака вы помните. А Королева не помните?
– А Королева не помню. Да, много лет пролетело... И не заметил, как годы бегут, а сейчас вот здоровье никудышное, на днях опять в госпиталь кладут...
«Его в госпиталь кладут, – подумал я, – а подследственный его уже почти три десятилетия лежит в кремлевской стене».
Из вежливости пришлось выслушать жалобы отставного полковника на нашу медицину.
На том мы и расстались с Михаилом Николаевичем.
Следователя Быкова разыскать не удалось, жив ли он – неизвестно. Единственный человек, кто может сегодня рассказать о Королеве во время следствия – Шестаков. Он не расскажет никогда. Я прочитал много дел того времени, дел, которые вели следователи Клейменова, Лангемака, Глушко. Валентин Петрович Глушко неохотно, кратко, но все-таки рассказал мне, что вытворяли с ним на Лубянке. Не думаю, что для Королева были сделаны какие-нибудь послабления – кто бы и зачем делал? Я не знаю точно, как все было с Королевым, но я знаю, что было с десятками людей, равного с ним бесправия в то же время и в том же месте. Я ничего не могу здесь доказать и никого не могу обвинить. Я могу только попытаться увидеть...
