– Никакого секрета в этом нет. Мой сотрудник живет с ним по соседству. Так он уже к нему дважды забегал, первый раз денег попросил занять, а второй – спрашивал, где находится Египет и правда ли, что тамошние аборигены в сюртуках не ходят.
– Да когда же он ума-то наберется! – с сожалением бросил Поляничко. – Ладно, не беспокойтесь, я его проинструктирую. Даст бог, все будет хорошо. А как он вернется, будем с вами еще люнель распивать.
– Вот и договорились. – Ротмистр подошел к двери и, обернувшись, проронил: – А вообще-то странные дела творятся на том корабле.
– Это как бог свят.
– Честь имею.
Стук каблуков разнесся по лестнице громким нервным гулом, и от предчувствия близкой беды у Поляничко перехватило дыхание, в голове зашумело, а перед глазами будто опустился черный занавес. Он сделал несколько неуверенных шагов и тяжело упал в деревянное кресло. Дрожащей рукой старый полициант дотянулся до графина, наполнил его до краев и судорожно выпил. Боль, сковавшая грудь, стала понемногу отпускать. Собравшись с силами, он медленно поднялся и отворил окно. С улицы повеяло свежестью, которая обычно бывает перед дождем. Нафабренные сумерками тучи, будто куски застывшего чугуна, так низко нависли над городом, что казалось, вот-вот упадут вниз и раздавят непомерной тяжестью грешную землю. Издалека, от самого Иоанно-Мариинского женского монастыря, послышался удар главного колокола, за ним заголосили остальные.
– Поживем еще, – сказал самому себе Ефим Андреевич и привычно потянулся за табакеркой.
Глава 19
Узник
Константинополь, Едикуль
(Семибашенный замок),
сентября 14, 1787 года
Тишина, оказывается, тоже имеет собственный звук. Она шумит заунывным ветром в трубах и слышится треском раскалывающихся от времени камней. Если прислушаться, то можно разобрать и возню паука, плетущего липкие тенета у стены, и далекий, беспокойный крик разбуженной кем-то птицы на Босфоре.
Закрыв глаза и умостившись на соломенном тюфяке, сорокапятилетний действительный статский советник Булгаков вспомнил, как шестью годами ранее он был назначен чрезвычайным посланником и полномочным министром в Константинополь. Должность немалая! «Эх, знал бы об этом отец – отставной секретарь Преображенского полка – или дед, служивший подьячим в Арзамасе, на какие высоты государевой службы их потомок заберется! Да уж, высоты, – подумал Яков Иванович, – выше Семибашенного замка некуда!»
Сегодня пошел второй месяц заточения. Пятницу тринадцатого августа он запомнит надолго. С самого утра что-то не заладилось. Да и лакей Филька куда-то запропастился. Пора было уже мундир подавать, а его все не было. А тут, как назло, посыльный явился: мол, его «великовизирское сиятельство» срочно требуют на аудиенцию… Ладно, пришлось самому в парадное платье облачаться.
До султанского дворца лошадки домчали споро. Только вот карета французского посланника уж больно быстро навстречу пронеслась. «И куда это господин Шуазель-Гуфье заторопился? А может, встречи избегает?» – пронеслось тогда в голове у русского дипломата, и отчего-то вспомнились его недавние слова: «Уезжайте отсюда, господин Булгаков. И чем скорее, тем лучше. Славы себе вы не прибавите, а хлопот и мучений по мелким делам приумножите». – «Вот уж лиса французская! Другое дело супруга его – Жоржета, – острожник сладко вздохнул, – просто неподражаема! Умница девочка, даром что жена иностранного вельможи! А вообще-то между русскими женщинами и француженками много общего. И те и другие готовы отдать себя возлюбленному полностью, без остатка, невзирая ни на какие условности. Ну, вот взять для примера все ту же Жоржету! Сумела ведь добыть для перлюстрации секретный план турецких военных операций на море! Карту, над которой корпели лучшие умы французского генерального штаба! А ради чего она это сделала? Ради России? Да нет же! Для меня старалась душенька, для меня… Жаль, что копию переправить вовремя не успел… Зато спрятал так, что никто не догадается – вставил в обложку книги Боярдо. Теперь бы надо этот документ в Петербург отправить… А через кого? Ведь, кроме меня, никого из русских в Константинополе не осталось, не считая прислугу и двух моих сыновей. А что, если передать ее через австрийского консула? Пожалуй, это самый лучший вариант!»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Воспоминания снова перенесли посла в сераль, в залу для приема иностранных гостей. Как наяву возникла, словно разыгранная плохими актерами, пьеса, главным героем которой выступал хранитель печати: «Великий султан всемилостивейшим посланием приказал уведомить русскую императрицу Екатерину II о следующем: поскольку Россия вероломно нарушила условия Кучук-Кайнарджийского мира, то во избежание нового кровопролития мы требуем добровольной и безусловной передачи Крыма под юрисдикцию Великой Османской империи, признания Грузии вассальным владением неболикого Абдул-Гамида I, а также безоговорочного согласия русских властей на осмотр всех судов, проходящих через наши проливы. – Великий визирь протянул свиток. – Прошу передать это послание Ее Величеству».
Булгаков не шелохнулся. Возникла напряженная пауза. Не отводя взгляда от лица второго человека Порты, он отчетливо, будто роняя крупные жемчужины на серебряное блюдо, произнес: «Уважаемый султан не имеет права приказывать русскому послу. К тому же сей ультиматум составлен в оскорбительном для моей страны тоне, а посему я отказываюсь принять его». – «Да как вы смеете?» – с наигранным возмущением выговорил турок. Он повернулся к охране: «С этой минуты этот человек лишается дипломатического сана и объявляется мусафиром – путником, ступившим на землю великого Султана. Ну, а поскольку неверный пренебрег нашим гостеприимством и повел себя недостойно, то именем наияснейшего Абдул-Гамида он будет заточен в Едикуль». – Он хлопнул в ладоши, и два дюжих, неизвестно откуда взявшихся стражника молниеносно подхватили дипломата под руки и быстро вывели из залы.
Яков Иванович перевернулся на бок и, как в детстве, сложив лодочкой руки, подложил их под щеку. Постепенно он стал проваливаться в мягкий, как лебяжий пух, сон, выхватывающий из памяти картинки прошлого: суровый отец и добрая мама, провожающие домашнего отпрыска своекоштным слушателем в гимназию при Московском университете; строгий преподаватель латыни – Генрих Оттович Кальбрук, разбивший не один десяток деревянных указок о головы непоседливых учеников; неугомонные друзья – Гришка Потемкин и Дениска Фонвизин; первая ночь с женщиной – горничной, оказавшейся распутной девкой; золотая медаль за отличную учебу; студенчество; служба в Коллегии иностранных дел…
Мулла снова затянул тоскливую песню, и вместе с ним проснулся город. После окончания утренней молитвы застучали каблуки по каменным коридорным плитам, и тяжело лязгнула старая щеколда.
Рядом с охранником стоял человек в тюрбане. Несмотря на закрученные усы и бороду, он был явно европейского вида. В руках он держал свернутый узелок.
– Здравствуйте, – проговорил он на русском языке, – меня зовут Айкут. Я – переводчик. Вы просили, чтобы вам принесли чернила, бумагу и эти французские книги. Вот, пожалуйста.
«Наверняка из перебежчиков, – мысленно предположил Яков Иванович. Говорит учтиво, по всему видать – бывший русский офицер. И что же заставило тебя стать предателем?»
Будто читая мысли дипломата, вошедший сказал:
– Я когда-то служил в русской армии и потому испытываю к вам, как своему соотечественнику, чувство уважения. Скажите, чем еще я могу вам помочь?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– За книги, бумагу и чернила – спасибо. Но я бы хотел, чтобы мне дали возможность помыться в бане, а также я прошу разрешения у турецких властей на занятие садоводством во внутреннем дворике замка. Там имеется довольно большой розовый куст, но он совершенно заброшен и, судя по увядающим листьям, скоро погибнет. Ради его спасения я готов отказаться от прогулки вдоль крепостных стен. И последнее: разрешите передать записку моему лакею, с тем чтобы он собрал мне белье и прислал новую рубаху.
