Я не могу объяснить вам все события, кои на самом деле произошли. Если одно произошло, значит, другого не было. Если случилось другое, значит, не было первого. Если каждый актер играл в собственной суверенной драме, значит, взглянуть на мою жизнь можно лишь через взаимопересечение этих драм, сквозь образованные наложением трех историй обособленные пустоты, пропускающие свет. Однако же, когда я накладываю эти истории одну на другую, свет не проходит, и пустоты не остается. Все мне известное пожирает себя без остатка.
Чему я была свидетельницей, что мне было рассказано, чего я желала, о чем грезила: я не утверждаю, что между тем и этим нет отличий, но отличить одно от другого не в силах, а вы мне совершенно не помогли. Вас шокирует то, что я ненавижу одну мысль о вас и ваших мужеских обещаниях однозначности?
Мужчина, с коим я отдаленно знакома, на прошлых выходных пригласил меня понаблюдать за тем, как он истребляет в своих угодьях дичь. Я отправилась из Лондона в домик на озере. Мой хозяин чистил клювом оперение, ходил гоголем по размеченной территории, выпячивал грудку, дергал во все стороны головой, пока я не осознала его вкус к умерщвлению пернатых и не возжелала разнести его на перышки выстрелом из ружья.
За ужином, где мы слизывали с губ плоды его кровавых трудов, он предложил собравшемуся отряду рассказать истории с привидениями, ибо погода несколько испортилась, вдалеке сверкали дряблые молнии, а также — и это главное — разговор за столом уже давно откровенно протух. Подобным предложением отмечается в последнее время почти всякий вечер, коему угрожает дождик.
Вы тоже заметили? Людям абсолютно нечего сказать, по крайней мере — людям моего круга. Все мужчины непременно занудливы, потому от женщин ждут щекотки нервов скрипящими полами и расшнурованными корсетами. Разумеется, я победила, сервировав искусно приготовленный вариант истории моей матери.
— Само собой, вы-то можете занимать себя репетициями этих сказок, не будучи обременены мужем или детьми, кои требуют вашего внимания, — фыркнула дама, чья история с привидениями была открыто поднята на смех и чей муж однажды требовал моего внимания весьма назойливо, пока, отдаю ей должное, его общество не показалось мне несообразно обременительным.
Собравшиеся гости, пусть в массе своей и идиоты, по меньшей мере сидели тихо, пока я их развлекала.
— Господи] Так это вы о себе? — спросила в конце еще одна бессмысленная жена, очертя голову бросаясь в очевидное и совершенно упуская наслаждение от рассказа. — Это вы — та кошмарная маленькая девочка?
— Белла, прошу тебя, — пробрюзжал ее муж; некогда он казался мне небезнадежным, но с тех пор его присутствие сделалось сравнимо с энергичным самоистязанием. — Ну что за корова.
— Как ты смеешь говорить со мной, когда она сидит тут, всецело наслаждаясь собой, — ответила Белла, коя, скажу как специалист, именно что корова. — С меня довольно. Пойду посмотрю, как там дети. — И она, пыхтя и бухтя, отправилась наверх, дабы удостовериться в том, что гуляющее само по себе либидо моего отца не скрючилось над ее писючими младенцами.
Но вы, сэр, — я уверена, — обвините меня в том, что я уклонилась от пресного задания описать мою юность. Вы всплеснете руками, осуждая мое нежелание найти виновного, даже найти истину, разграничить призраков и совратителей, паранойю и заговор, убийц-жен и убийц-актеров. Вы станете ухмыляться мне и жаловаться:
— Как же, моя дорогая леди, нам вас вылечить, покуда вы не желаете посмотреть в глаза Сути Прошлого?
С какой легкостью, сэр, мы с вами могли бы сойтись столько лун, фунтов и мимолетных поцелуев назад на том, что я наказываю мужчин, ибо желаю наказать отца за то, что он со мной творил. Я знаю, именно это у вас и написано на первой же странице, однако — я не желаю его наказывать. Я думаю, что он был наказан несправедливо. Появись у меня такая возможность, я бы, возможно, получила наслаждение, наказывая его как мужчину, но не как отца.
— Замечательно, — ответите вы. — Если все обвинения с него сняты, значит, ваша мать была попросту истеричкой.
И я скажу вам — нет. Я вполне способна верить одновременно и в то, что моя мать была воистину и буквально наважденной, и в то, что мой отец не был причиной ее наваждения.
— Очень хорошо, — продолжаете вы (видите, дорогой доктор, насколько я не нуждаюсь в вашем реальном обществе: вы поселились в моей голове в маленьком, прекрасно обставленном номере, и я могу посещать вас или запирать в свое удовольствие), — тогда мы можем сойтись на том, что неправа была эта вмешавшаяся особа, эта спиритка, убедившая вашу ослабленную мать в том, что ее врагом является ваш отец, ради неприкрытой выгоды, как материальной, так и, если я вас понимаю, и, и…
Тут вы конфузливо закашляетесь, попунцовеете и вцепитесь в латынь, дабы задрапировать свой неприкрытый греческий. Но опять же — нет. Я обязана Энн Монтегю, обязана очень многим, и не буду, не могу винить ее в вероломстве либо злодеянии по настоянию задиристого мужчины. Нет, я способна уравновесить невиновность моего отца и железную уверенность Энн в том, что он виновен. Моя память молчит о его преступлениях; я не сомневаюсь в том, что он мог быть преступником.
— Ну же, о женщина! Как вы можете быть равно уверены в том, что ваш отец вас не растлевал — и что он заслужил смерть за ваше растление? Что призраки вас не совращали — и что ваша мать заставала их за этим занятием? Объективная истинность события не зависит от того, верит ли пациент в его реальность, но вы не допускаете веры во что-то, вы верите лишь во все разом. Это что еще за игры?
Ваша пациентка расстроила вас, доктор. Она лежит у вас в ногах, как вы настаиваете, но не покоряется вашей воле. Она противится вашим благородным усилиям избавить ее от страданий. Она отравляет ваше растущее предвкушение успеха, однозначности, осуждения, развязки. Она неблагодарна. Она взбалмошна. Она играет со словами и предчувствует ваши ценные указания. Почему бы ей ради собственного блага не вести себя по вашему хотению? Вы бы впились в нее, настолько она раздражает вас своей сознательной двусмысленностью. Вы бы впились в нее своими руками и показали бы, кто тут прав. Утихомирьтесь, доктор!
Я всего лишь имею в виду, что, поскольку ничего из перечисленного я не помню — ни совращения, ни воздержанности, ни призраков, ни истерии, — возможно, не мое это дело — судить или принимать близко к сердцу. Возможно, жизни этих людей негоже использовать, дабы объяснить собственную на исходе лета; их яркий свет — не то средство, кое рассеет тени в моей душе. Эти происшествия — их собственность, не моя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
