присутствовать в качестве единственной женщины на этой пьяной холостяцкой пирушке? К большой свободе в таких вещах я не привык, и поскольку я стыдился того, что все-таки испытываю влечение к этой красивой женщине, то в своей запальчивости предпочел завести ссору, нежели и дальше чувствовать ее сострадание. Пусть бы она сочла меня грубияном и убежала – по мне, это было бы лучше, чем если бы она осталась и была со мной любезна.
Однако она положила свою ладонь на мою руку.
– Стоп! – воскликнула она так горячо, что ее голос, несмотря ни на что, проник мне в сердце, – не продолжайте! Смотрите, что вы делаете! Вас оскорбили несколько слов Муота, потому что вы оказались недостаточно находчивым и смелым, чтобы парировать, а теперь, уйдя от него, вы осыпаете его передо мной всякими гадкими словами! Мне надо бы уйти и оставить вас одного.
– Пожалуйста. Я сказал только то, что думаю.
– Не лгите! Вы приняли его приглашение, музицировали у него, видели, как он любит вашу музыку, это вас обрадовало и придало вам новые силы, а теперь, когда вы злитесь и не можете вынести какое-то его слово, вы начинаете ругаться. Вы не вправе так поступать, и я готова отнести это за счет вина.
Мне показалось, она вдруг заметила, в каком я состоянии и что мучит меня отнюдь не вино. Она изменила тон, хотя я не сделал ни малейшей попытки оправдаться. Я был беззащитен.
– Вы еще не знаете Муота, – продолжала она. – Вы разве не слышали, как он поет? Такой он и есть, напористый и жестокий, но больше всего по отношению к самому себе. Он несчастный мятежный человек, у которого есть только силы, но нет целей. Каждый миг ему хочется испить весь мир, а то, что он находит и что делает, – это всегда лишь капля. Он пьет, но никогда не напивается, у него есть женщины, но он никогда не бывает счастлив, он так замечательно поет, но не хочет быть артистом. Он симпатизирует какому-то человеку и причиняет ему боль, он делает вид, будто презирает всякое довольство, но это ненависть к самому себе, потому что он не способен быть довольным. Вот такой он. А к вам он отнесся по-дружески, насколько это в его силах.
Я упрямо молчал.
– Возможно, вы в нем не нуждаетесь, – начала она опять. – У вас есть еще друзья. Но когда мы видим человека, который страдает и в страдании несдержан, то надо его щадить и все же признавать за ним какие-то достоинства.
Да, подумал я, все верно, и, понемногу остывая во время этой ночной прогулки, хотя моя собственная рана еще оставалась открытой и взывала о помощи, я невольно все больше задумывался над словами Марион и глупостями, которые я натворил в этот вечер, признал себя недотепой и в душе просил прощения. Теперь, когда моя хмельная удаль испарилась, меня охватила какая-то неприятная растроганность, против которой я боролся, уже почти не разговаривая с моей красивой спутницей, что также взволнованная и со смятением в сердце шла сейчас со мной рядом полутемными улицами, где там и сям в мертвом черном пространстве вдруг вспыхивал на мокрой земле отблеск фонаря. Я вспомнил, что оставил у Муота свою скрипку, и уже достаточно отрезвел для удивления и испуга от всего происшедшего. Столь многое изменилось в этот вечер. Этот Генрих Муот, и скрипач Кранцль, и опять-таки прекрасная Марион, игравшая королев, – все они сошли со своих пьедесталов. За их олимпийским столом сидели не боги и святые, а несчастные люди, один – маленький и смешной, другой – подавленный и тщеславный, Муот – страдающий и лихорадочный в нелепом самоистязании, благородная женщина – маленькая и несчастная в роли возлюбленной человека, бурно и без радости прожигающего жизнь, но тихая, добрая и познавшая страданье. Мне казалось, что сам я изменился, я больше не был обыкновенным человеком, а состоял со всеми в родстве, видел у каждого и братские, и вражеские черты, здесь не мог любить, там – отвергать, однако стыдился, что у меня так мало понимания, и в первый раз за всю свою легкомысленную юность столь отчетливо ощутил, что через жизнь и людей нельзя пройти так просто, тут – с ненавистью, там – с любовью, а что все живет вперемешку, одно подле другого, почти неразделимо и моментами почти неразличимо. Я смотрел на женщину, которая шла со мной рядом и теперь тоже притихла, словно бы многое нашла в своем сердце тоже совсем не таким, как думала и говорила.
Наконец мы подошли к ее дому, она протянула мне руку, которую я тихо взял и поцеловал.
– Выспитесь хорошенько! – сказала она ласково, но без улыбки.
Так я и сделал; уж не помню, как добрался до дома и до постели, сразу заснул и проспал еще непривычно большую часть утра. Потом встал, как заводной человечек, сделал гимнастику, умылся и начал одеваться; но, только увидев сюртук, висевший на спинке стула, и хватившись футляра со скрипкой, вспомнил вчерашнее. А между тем я выспался, встал в другом настроении, и мои ночные размышления уже не шли мне на ум. У меня осталось только воспоминание о странно мелких переживаниях, способных лишь задеть меня, и удивление по поводу того, что я нисколько не изменился и сегодня такой же, как всегда.
Я хотел работать, но со мной не было моей скрипки. Поэтому я вышел из дома и вначале нерешительно, а потом твердо направился по вчерашнему пути и подошел к жилищу Муота. Еще у садовой калитки я услышал, как он поет; собака бросилась на меня, и старая женщина, сразу вышедшая из дома, с трудом оттащила ее назад. Женщина впустила меня, и я сказал ей, что хотел только забрать свою скрипку, не беспокоя хозяина. В прихожей стоял мой футляр, и в нем лежала скрипка, ноты были вложены тоже. Это, наверное, сделал Муот, он думал обо мне. Он громко пел рядом, я слышал, как он, мягко ступая, словно на войлочных подошвах, ходит туда-сюда, иногда беря ноту на рояле. Голос его звучал свежо и звонко, более сдержанно, чем на сцене, он разучивал какую-то незнакомую мне партию, часто повторял ее пассажи и быстро ходил взад-вперед по комнате.
Я взял свои вещи и хотел уйти. Я был спокоен, воспоминания о вчерашнем меня почти уже перестали тревожить. И все же мне было любопытно взглянуть на него, изменился ли он? Я подошел поближе и, не вполне осознанно, взялся за
