к автору все большим сочувствием. Наконец в порыве сострадания она решила исполнить мечту несчастного и вновь явиться ему в образе ангела.
С тех пор пути назад не было — да и желания вернуться тоже.
Письма Хоукинса оказались удивительно красноречивы и поэтичны, однако больше всего Энни поразило, как чутко новый друг отзывался на ее настроения. Он чувствовал, когда она бывала подавлена, даже если в письме об этом не было ни слова, и умел ее подбодрить. Когда же Энни воспаряла духом, стараниями Хоукинса ее приподнятый настрой длился неделю за неделей — хотя раньше исчезал в считаные минуты.
Энни пыталась отвечать новому другу тем же — и вот чудеса, ее неуклюжие попытки всякий раз оборачивались успехом!
Ни разу Хоукинс не позволил себе бестактной шутки, ни разу не сделал упора на то обстоятельство, что он — мужчина, а она — женщина. Это не имеет никакого значения, пылко писал он. Важно лишь то, что их души теперь никогда не будут одиноки, так восхитительно они подходят друг другу. Переписка получалась весьма возвышенная — настолько возвышенная, что за целый год Энни и Хоукинс не затронули таких приземленных тем, как деньги, работа, возраст, внешность, вероисповедание и политика. Природа, Судьба и неясные томления духа — обо всем этом они могли переписываться бесконечно. Вторая зима без Эда, как и первый холодный май, ничуть не расстроили Энни, ведь впервые в жизни она узнала, что такое настоящая дружба.
В конце концов они все же спустились с небес, причем по воле Энни, а не Хоукинса. С приходом очередной весны — когда оба писали о мириадах зеленых ростков, пробивающих черную землю, о брачных песнях птиц, лопающихся почках и пчелах, что переносят пыльцу с цветка на цветок — Энни вдруг ощутила желание сделать то, что Хоукинс запретил ей делать.
«Прошу вас, — писал он, — давайте не будем опускаться до «обмена карточками» (кажется, так сейчас говорят). Ни один земной фотограф не способен запечатлеть ослепительного ангела, что взмывает со страниц ваших писем».
И все же одним теплым и томным весенним вечером Энни вложила в конверт свой фотопортрет. Пять лет назад Эд сфотографировал ее на пикнике — тогда ей казалось, что она такая и есть, но теперь, разглядывая карточку, Энни увидела на ней совсем другую женщину — окутанную мягкой дымкой духовной красоты.
Следующие два дня обернулись для нее сущим кошмаром. Энни то проклинала себя за глупую выходку (Хоукинс увидит, какая она безобразная, и больше ни строчки не напишет!), то принималась успокаивать себя тем, что их отношения — сугубо духовные и портрет никак не должен повлиять на переписку. С тем же успехом можно было отправить Хоукинсу чистый лист бумаги: ему все равно, красива она или нет. Но лишь сам Джозеф П. Хоукинс мог сказать, что он действительно думает о фотографии.
Это он и сделал, причем отправил письмо авиапочтой. «Прощай, светлый ангел!». Энни прочла первую строчку и разрыдалась.
А потом заставила себя дочитать до конца.
«О тусклая бесцветная картинка, нарисованная моим воображением — исчезни! Тебя свергла с трона теплая и живая, настоящая моя Энни. Прощай, призрак! Дай дорогу жизни, ведь я жив, и жива Энни, а в мире снова царит весна!»
Энни возликовала. Ее портрет ничего не испортил! Хоукинс тоже увидел дымку духовной красоты!
Лишь потом, сев за новое письмо, она поняла, как изменились их отношения. Они признали друг в друге людей из плоти и крови, и от этой мысли у Энни вспыхивали щеки. Некогда легкое перо отказывалось двигаться с места. Все приходившие на ум обороты казались нелепыми и пафосными, хотя раньше подобные фразы были ей вполне по вкусу.
А потом перо задвигалось по собственной воле. Легко и быстро оно вывело два слова, в которых было больше чувства и смысла, нежели во всех предыдущих письмах вместе взятых.
«Я еду».
Энни ослепла от любви и восхитительно не владела собой.
Хоукинс ответил почти столь же короткой телеграммой: «ПРОШУ НЕ НАДО ТЧК СМЕРТЕЛЬНО БОЛЕН ТЧК».
Больше Энни не получила от него ни строчки. Ее телеграммы и срочные письма оставались без ответа. Она попыталась сделать междугородний звонок — и узнала, что телефона у Хоукинса нет. Энни была разбита и представляла себе несчастного одинокого человека на смертном одре, до которого никому, совершенно никому не было дела, а Светлый ангел тем временем томился в неведении за семьсот миль от него.
Так, в страшных муках, Энни провела неделю. Через семь дней она вышла с вокзала Скенектади, преисполненная любви, в новом корсете и терзаемая собственными денежными накоплениями, коловшими ей бедра и тощую грудь. При ней был чемоданчик и несессер, в который она вытряхнула все содержимое своей аптечки.
Она ничего не боялась и была совершенно спокойна, хотя до этого никогда не ездила на поезде и не видела вокзалов, полных пара, копоти и суеты. Любовь и чувство долга затмили собой все прочее, несущественное; высокая и неумолимая Энни шагала по перрону, напористо подавшись вперед.
Машин на стоянке такси не оказалось, зато носильщик любезно объяснил, как добраться до нужного ей места на автобусе. «Просто попросите водителя подсказать вам остановку».
И Энни просила — примерно каждые две минуты. Водрузив скромный багаж себе на колени, она села прямо за водителем.
Пока автобус прыгал по колдобинам и железнодорожным рельсам, пробираясь по лабиринту трущоб и шумных, изрыгающих пар фабрик, Энни представляла себе Хоукинса: худого, бледного, высокого и хрупкого, с большими голубыми глазами. Он лежал один-одинешенек на жесткой узкой койке в съемной каморке…
— Мне здесь выходить?
— Нет, мэм, пока еще не здесь. Я вам скажу.
Фабрики и трущобы сменились приятными жилыми кварталами: маленькие домики и зеленые лужайки перед ними выглядели точь-в-точь как на почтовых марках. Энни глазела в окно и воображала Хоукинса, лежавшего на кровати в аккуратном холостяцком доме. Раньше он был рослым и крепким мужчиной, но от болезни совсем исхудал…
— Мне уже пора выходить?
— Еще далековато, мэм. Я вам скажу.
Маленькие домики сменились огромными особняками — Энни в жизни таких не видывала. Она осталась в салоне одна и потрясенно рисовала себе новый образ Хоукинса, почтенного господина с серебристыми волосами и крошечными усиками, чахнувшего в огромной кровати размером с ее огород.
— Неужели здесь? — недоуменно спросила Энни водителя.
— Да, должно быть где-то тут.
Автобус замедлил ход, и водитель стал смотреть на номера домов. На следующем углу он остановился и открыл
