только это было бы тебе на руку. Мы же не можем лгать или не соблюдать условия договора, письменного или устного, поскольку сама наша сущность запрещает это. Только мораль или честь помешали бы тебе нарушить условия договора, а ты не обладаешь ни тем, ни другим – хотя неясно, по натуре ли своей или склонностям, чему так и суждено остаться неизвестным. Что же касается волчицы, то она лишь хотела напоследок встретиться с тобой лицом к лицу, чтобы тоже отомстить. Она близка к смерти и не раз видела, как многие из ее стаи погибли от твоих рук или по твоему приказу.
– Потому что она убила моих жену и детей, – сказал Балвейн.
– О да, но твоя охота началась задолго до этого, – ответила Бледная Дама, – и ее жестокость была ответом на твою. Ты насадил целый выводок ее детенышей на пики и оставил их гнить у своих ворот. С чего это ты вздумал, что она не любила своих отпрысков точно так же, как ты любил своих, если даже не больше? Боюсь, только потому, Балвейн, что характер твой никогда не был склонен к преданности. К гордыне – да, но привязанность тебе неведома.
На протяжении всего этого разговора до них доносилось глухое рычание волчицы, взгляд которой ни на секунду не отрывался от Балвейна, но в остальном она оставалась неподвижной. Лишь при упоминании о своих детенышах волчица рванулась вперед – настолько неодолимая реакция на столь сильный раздражитель, что оказалась практически непроизвольной, – вот только цепь у нее на шее оставляла ей столь же мало свободы, как и ошейник Балвейна, и резко остановила волчицу, прежде чем ее задние лапы успели оторваться от земли. Но эта попытка вынудила Балвейна отпрянуть к каменной стене и остаться там, поскольку он заметил – если даже сама волчица этого еще не заметила, – что этот ее отчаянный рывок заставил ее цепь, поднимающуюся из дыры в скале, удлиниться на одно звено, которое теперь сияло серебром, тогда как все остальные порыжели от ржавчины. Если волчица продолжит в том же духе, то вполне может добраться до него.
– Что за игру ты затеяла? – спросил он у Бледной Дамы.
– Ту, в которой ты сможешь выиграть, если постараешься, – ответила та.
Бледная Дама сильно дунула на пол пещеры – хотя, в отличие от дыхания Балвейна и волчицы, выдох этот не сопровождался белыми облачками пара, настолько холодной она была внутри, – отчего поднялось облако черной пыли, открыв кинжал в украшенных драгоценными камнями ножнах. Лежал он между волчицей и Балвейном, ровно посередине.
– Твоя цепь, как и ее, управляется особым механизмом в скале, – объяснила Бледная Дама. – Я видела, как ты заметил, что произошло, когда она попыталась дотянуться до тебя, поэтому теперь ты уже знаешь, что цепи не закреплены намертво. Но она умная тварь и поймет, что расстояние между вами можно сократить. Если ты сумеешь дотянуться до кинжала до того, как она доберется до тебя, то, может, тебе и удастся убить ее. И тогда ты будешь свободен.
– И ты оставишь меня в живых, если это у меня выйдет?
– Наверняка тебя уже посещают мысли о мести. Если ты выживешь, будет разумней считать это тяжело усвоенным уроком, или же ты всегда можешь найти меня, и мы поговорим снова.
С этими словами Бледная Дама удалилась, оставив Балвейна наедине с волчицей.
LXI
SCOMFISHED (шотландск.)
Ощущение удушья под землей
Грач повел Цереру сквозь руины владений Скрюченного Человека. Кое-где ей приходилось преодолевать россыпи и целые завалы камней и всякого мусора, но встречались и неповрежденные комнаты, словно ожидающие возвращения своих обитателей. Некоторые из помещений были знакомы Церере по книге Дэвида, и знание того, что в них некогда находилось, заставляло ее все больше и больше нервничать – из опасений, что ее присутствие способно пробудить воспоминания, которые лучше оставить непотревоженными.
Нередко места, в которых кому-то был нанесен серьезный вред или причинено немало страданий, омрачены ими навсегда – точно так же, как может повредиться и человек, физически или психически, в результате какой-либо травмы. Мы можем ощутить это навязчивое чувство, если волею судьбы нам вдруг выпадет оказаться в таких местах – неправедности, страха, – вызывающее у нас стремление поскорей убраться оттуда. И даже после этого могут потребоваться часы, дни или даже целая жизнь, чтобы избавиться от тлетворных миазмов того, с чем мы там столкнулись. Логово Скрюченного Человека было свидетелем любого зла, которое только могло быть причинено другому живому существу, телу его или духу; любой жестокости, сколь бы чудовищной или незначительной она ни была; каждого предательства, наиподлейшего или же простительного; и точно так же, как эхо все вторит и вторит умолкнувшему крику, который вызвал его, или рябь еще долго тревожит поверхность пруда, хотя вызвавший ее камешек уже давно утонул, так и эти пространства по-прежнему отзывались горем, некогда заключенным в них.
Церера остановилась у входа в спальню, которую чуть ли не целиком занимала резная деревянная кровать. Простыни были откинуты с матраса, который все еще хранил отпечатки двух тел; и не только отпечатки, но и их тени – по крайней мере, как ей показалось. Озадаченная этим зрелищем, она просунула свой факел дальше в комнату и увидела, что матрас в двух местах почернел и обуглился, а в воздухе, даже спустя столько времени, все еще витает запах жареного мяса. Церера подошла ближе, не в силах понять, почему не загорелся весь матрас, набитый соломой, которая торчала там, где подгнил его шелковый чехол. Носок ее правой ноги зацепился за каменную плиту, и она споткнулась. Вытянула руку, чтобы удержаться на ногах, ухватилась за один из столбиков кровати, и…
И увидела двух охваченных пламенем людей, мужчину и женщину, которые обнимали друг друга, не в силах вырваться из этих объятий. Сожжение не прекращалось, а все продолжалось и продолжалось до бесконечности, потому что это доставляло удовольствие Скрюченному Человеку, которого отверг то ли один, то ли другой из этой пары. «Значит, сгораешь от страсти? Ну что ж, тогда позволь мне показать тебе, что такое на самом деле гореть…»
Церера отдернула руку, и – о счастье! – этот образ исчез. Если подобный ужас была способна вместить безобидная на вид кровать, то ей не хотелось даже думать о том, какие картины открылись бы ей, прикоснись она к шипастому стулу в пыльной камере по соседству, или к железному сапогу, лежащему на куче давно остывшей золы камина, или к паре
