Эти два условия влияют в двух противоположных направлениях на структуру мыслимых отношений современной России к "мировому хозяйству". Было бы безумием проповедовать в истощенной и разоренной стране принципы хозяйственного "самодовления"; какие могут быть внутриконтинентные притяжения, когда "притягиваться" нечему! Но было бы неправильно думать, что состояние интенсивного ввоза иностранных товаров, и прежде всего фабрикатов, оплачиваемых, в лучшем случае, вывозом сырья, которое наступит вслед за тем, как Россия вновь откроется для международного обмена, — что это состояние есть нормальное и длительное… Из всех великих цельностей мирового хозяйства Россия есть наиболее "обездоленная" в смысле возможностей океанического обмена. И Россия, обнаружившая в последние века своего существования, в частности в последние годы, великие потенции мощи политической и культурной и великую напряженность искания, — Россия не удовольствуется, конечно, диктуемой этой обездоленностью ролью "задворков мирового хозяйства". И в своем экономическом устремлении она неизбежно придет к интенсификации своего сельского хозяйства в пределах умеренно-холодных и умеренно-теплых областей, к расширению используемой (что во многих случаях значит орошаемой) площади примыкающих к ней областей субтропических и отчасти к реконструкции, отчасти к созданию наново мощной, удовлетворяющей внутренние потребности промышленности — там, где к тому имеются естественные данные, т. е. прежде всего в некоторых южных и восточных окраинно-европейских и азиатских провинциях, и затем в Центре и на Северо-западе…
Транспортная обездоленность огромного круга се областей (связанная с нарочитой их "континентальностью") побудит не рассчитывать на мировой рынок и призовет к жизни центры производства многих — доселе ввозных — продуктов в собственных пределах; создание таких центров в свою очередь расширит базу и усугубит действенность внутриконтинентных притяжений. Можно быть уверенным, что в интенсивном использовании принципа континентальных соседств географический мир России-Евразии действительно представит собою образ некоторого хозяйственного "самодовления", не буквального, конечно, но в смысле завершения в пределах этого мира основных явлений взаимоуравнения и взаимоуравновешения главнейших географически-экономических стихий современного хозяйства. В среде политико-экономических цельностей мира Россия-Евразия явится сферой самодовления по преимуществу — и притом в сочетании областей, определяемом нс прихотью политических судеб, как это мы видим на примере нынешних "колониальных", "океанических" империй, но необходимым, неустранимым, при неизменности техники, взаимотяготением стран, обращенных друг к другу силой "океанической" своей "обездоленности". Такое взаимотяготение определяется объективным географически-техническим фактором. Государственная политика, направленная к созиданию "самодовления", может лишь дополнить и усилить влияние этого фактора…
С точки зрения этих положений и категорий нужно оценивать господствовавшую в России долгое время политику искания "выхода к незамерзающему морю". Нельзя, конечно, отрицать обоснованности стремлений Hinterland'a обладать морским побережьем. Но не только это стремление двигало наших теоретиков океанически-понтической политики. Так как выход русского Hinterland'a к побережью сплошь и рядом не дает выхода к "незамерзающему", а тем более к "открытому" морю, то такой выход стремились найти хотя бы в стороне от основного круга земель Российского мира; обретали его на Квантунском полуострове. Но воздвигаемый здесь Дальний поистине оказывался лишним. Те, кто приказали его строить, не понимали, что в таком искании "выхода к морю" океан, как путь осуществления основного промышленно-сельскохозяйственного и междуклиматического обмена, был не перед ними, но за их спиной, т. е. не океан-море, но континент-океан. Ибо то, что в экономическом смысле дает океан, соединяя, напр., Англию с Канадой, как страной пшеницы, Австралией, как страной шерсти, Индией, как областью хлопка и риса, то в пределах Российского мира дано континентальным сопряжением русских промышленных областей (Московской, Донецкой, Уральской, а в потенции также Алтайско-Семиреченской), с русскими черноземными губерниями (пшеница!), русскими скотоводческими степями (шерсть!) и "русскими субтропиками": Закавказьем, Персией, Русским Туркестаном, а в потенции также Туркестаном Афганским, Китайским и Кульджей (хлопок и рис!)… И в отношении к действительному и мыслимому хозяйственному самоутверждению этих областей, созидающему взаимную экономическую их связь и "самодовление", выход к океану через Дальний был подлинно выходом в пустоту…
Нельзя ни на минуту забывать трагической бедности, убожества современного хозяйства Российского. Но даже помимо горестей момента, даже в перспективе на будущее, в результате успеха и творчества, оно всегда, в известной степени, пребудет незавершенным, и не только в том смысле, что оно не может в своих недрах удовлетворить, напр., своих потребностей в специфически тропических продуктах, но и во многих других смыслах. И поэтому, в определенной степени, море, как связь с "мировым рынком", нужно и останется нужным России; но необходимо понять ту существенно ограниченную роль, которая выпадает на долю "океанического", "морского" принципа в построении хозяйства Российского… Следует добиваться реальной гарантии, что флот противника не будет пропущен через проливы и не придет громить берега Черноморья. Полезно приобрести выход на Персидский залив (хотя бы с точки зрения возможности организовать, при помощи этого "выхода", наиболее дешевым и удобным способом ввоз во внутреннюю Россию тропических продуктов). Но нужно помнить, что в деле хозяйственного становления России и та, и другая задачи являются, в известном смысле, принципиально второстепенными. Какой бы выход в Средиземное море или к Индийскому океану ни нашла бы Россия, морской прибой не принесет своей пены к Симбирскому "Обрыву". И Симбирску, вместе с необозримым кругом других областей и мест России-Евразии, придется все так же ориентироваться не на обретенный выход к "теплому" морю, но на присущую им континентальность… Не в обезьяньем копировании "океанической" политики других, во многом к России неприложимой, но в осознании "континентальности" и в приспособлении к ней — экономическое будущее России.
B.B. БАРТОЛЬД КАК ИСТОРИК
В лице скончавшегося в августе 1930 г. Василия Владимировича Бартольда понесло тяжелую, невосполнимую потерю не только русское востоковедение, как таковое, но и русская историческая наука. В. В. был не только знатоком восточных языков. Он был и крупным историком.
Свою научную деятельность он начал в первой половине 1890-х годов [330]. В 1893–1894 гг. он произвел поездку с научною целью в Среднюю Азию (отчет о ней появился в 1897 г.). Уже тогда определился интерес Василия Владимировича к истории кочевых народов. Но этот интерес, и в силу индивидуальных черт его научного облика, и по природе предмета, отнюдь не приводил к сужению его исторического горизонта. Больше всего В. В. поработал над историей народов турецкого корня. Между тем, по собственному его выражению, "для изучения истории турецких народностей недостаточно быть туркологом; необходимо быть также, смотря по тому, какой эпохой интересуешься, синологом, арабистом или иранистом". Бартольд был арабистом и иранистом и широко использовал данные синологии. Если к этому прибавить, что В. В. был большим знатоком как европейской (включая античную), так и русской исторической литературы, то станет ясен объем его эрудиции. В этой связи нельзя признать случайной тему его диссертации, появившейся в 1898–1900 гг.: "Туркестан в эпоху монгольского нашествия" (две части). Эпоха монгольского расширения и монгольского владычества интересовала В. В. в течение всей его научной деятельности [331]. И о нем самом можно сказать, что он был ученым с "монгольскими горизонтами". Монголы основали ведь "самую обширную империю, когда-либо существовавшую". И знания В. В. были столь же обширны, как область монгольского владычества. Они обнимали историю всех тех земель, "до которых доходили копыта монгольских коней", и в некоторых случаях даже выходили за эти пределы.
