причины распоряжения: Ясногорский монастырь пользуется среди польского населения таким всеобщим почетом, что падение его враждебно настроило бы все население Польши и восстановило бы его против шведов. Потому рекомендовалось главнокомандующему прекратить всякие военные действия и отступить к Петрокову. К указу были приложены именные предписания Вейхарду идти на Велюнь, Садовскому в Серадзь, князю Хесскому в Краков, а квартианам в Малую Польшу, на постоянные квартиры.
По окончании чтения Миллер вскочил, грозно и с упреком воззрился на Вейхарда, а потом выслал писаря. Глухое молчание, полное недоумения, замкнуло уста присутствовавших; столько долгих и тяжелых трудов пошло прахом; старания их не только не дождались Высочайшего одобрения, но, наоборот, были признаны вредными. Усилия оказались напрасными; потери в людях, снарядах, порохе, оружии, времени, все разлетелось как дым!
Чело Миллера и всех его ревностных помощников потемнело, как черная туча: оказалось, что монахи, ссылавшиеся на авторитет Карла-Густава, одержали верх; им же, верным королевским слугам, пришлось проглотить обиду и унижение…
Прежде чем распустить собравшихся, генерал, как бы возымев новую мысль, строжайше воспретил разглашать королевский указ.
— Его королевское величество сам изволил послать меня под Ченстохов, — сказал Миллер понуро, — если бы мы успели взять монастырь, приказания об отступлении не было бы. У нас впереди еще несколько дней: может быть, одолеем монахов. Карать нас за это не будут. Для солдат, — продолжал он с хищной усмешкой, — важно не уйти с пустыми руками, иначе они потеряют всякую отвагу и охоту к войне…
Но Миллер напрасно тратил слова. Прочие советники молчали, никто не поддержал его мнения. Все были рады покончить с тяжелой осадой и отдохнуть после бесцельных напрасных трудов.
Князь Хесский первый прервал молчание:
— Простите, генерал, но, независимо от вашего дальнейшего образа действия, каждый из нас должен направиться согласно смыслу именного указа. Послезавтра я начну отступать на Краков.
— А я на Серадзь, — прибавил Садовский, — в моем предписании в точности означен день выступления.
Вейхард дал уклончивый отзыв:
— Я останусь с генералом, пока он не прикажет…
— Весьма благодарен, — перебил Миллер, — но корысти мне от этого мало… а, впрочем, посмотрим, как и что будем делать… а пока я прошу об одном: молчать о королевских указах.
Все разошлись, за исключением Вейхарда, от которого Миллеру хотелось отделаться больше, нежели от остальных. Он терпеть не мог Вейхарда, а тот все сидел.
— Генерал, — сказал он, — сердитесь, либо нет, а я все же скажу свое слово.
— Не довольно ли было этих слов! — сердито закричал Миллер на чеха, — не от них ли пошли все мои потери, и стыд, и полученный выговор…
— Ну, а если бы можно было все это загладить?
— Сомневаюсь.
— А деньги? — шепнул чех с усмешкой.
— По мнению графа, за срам также можно взять деньги?
— Конечно, нельзя… Но разве срам, что мы были слишком мягкосердечны, слишком слабы, слишком доверчивы к этим пройдохам и стрекулистам…
— Откуда же взять деньги?
— С монастыря, понятно! Миллер иронически рассмеялся.
— Каким образом? Вы надоели мне, граф. Если говорить, так говорите начистоту.
— Ведь монахи ничего не знают о королевских указах, а сегодняшняя пальба порядком их испугала. Послать им на выбор: либо разорение дотла, либо деньги.
Генерал постоял, подумал, поколебался, но, в конце концов, корыстолюбие взяло верх, и он решил попытаться. Совет Вейхарда был принят и таким-то образом получилось письмо, переданное под вечер трубачом в монастырь.
На другое утро пушки молчали, а с ответом от приора бойко шагала старуха, которую солдаты свободно пропустили через лагерь, напутствуя смехом и шутками. Она держалась с достоинством, как подобает послу; иногда отбояривалась от горланившей толпы рукой или словом и шла дальше, не обращая внимания на шумную встречу. Люди помоложе и побойчей забегали вперед, отвешивали низкие поклоны с притворным почтением, становились поперек пути, хватали за платье… Она же, вырываясь, шла прямехонько к палатке Миллера, которого застала окруженного всем высшим начальством, собравшимся поговорить и позлословить на тему о вчерашних указах. Вейхард, Калинский, Садовский, Коморовский, князь Хесский стояли вокруг вождя, лицо которого было хмуро и насуплено более чем у всех остальных. На знак Миллера у Констанции вырвали из рук письмо, а она сейчас же вручила другое Вейхарду с целой пачкой образков и печатных листков.
Это был явно рождественский дар, присланный Кордецким графу и князю Хесскому, так как пакет был очень объемистый, со множеством видов монастыря и брошюрок на разных языках.
Миллер и шведы издевались со смехом, но веселость их отдавала грустью и злобой. Все они искоса поглядывали на образки и картинки, были явно заинтригованы, но не решались рассмотреть их вблизи. Вейхард торопливо спрятал подарок, а князь Хесский взял его, важно расселся и стал читать историю святой иконы.
Миллер быстро пробежал глазами письмо, сделал гримасу и передал его Вейхарду со взглядом, в котором ясно можно было прочесть:
— На! Полюбуйся-ка на их писание!
Оба поскорее припрятали принесенные Костухой послания и умолкли.
XXVIII
Как в монастыре шумно справляют именины обоих Замойских, а звезда шведов закатывается
И вот, когда в шведском лагере уже наступила полная тишина, а Констанция ушла обратно без ответа на письма, на Ясной-Горе начался странный переполох.
Миллер поглядывал, удивлялся, не понимал: из пушек "стреляли на виват", как будто знали о близком уходе шведов; гремела музыка, звонили колокола, раздавались веселые, громкие крики. На миг кровь вскипела у шведа, он вообразил, что над ним издеваются, и уже думал о мести, когда на вопрос, что случилось, Зброжек ответил:
— Сегодня день святого Стефана, именины обоих Замойских, святки: у нас обычай, что музыка ходит из дома в дом, поздравляет с праздником и собирает подарки.
Ченстоховские пушки грохотали все чаще и чаще.
— Пороху у них достаточно!.. — уныло заметил Миллер.
— По-видимому; раз они так охотно пускают его на ветер! — прибавил Зброжек.
А Вейхард, бледный и расстроенный, скрылся.
В монастыре, едва рассвело, Кордецкий с братией в полном составе явился в помещение, занятое Замойскими. Он нес большой образ Божией Матери, писанный масляными красками на жести, и чудные агатовые четки в золоте. За ним гуськом шли монахи, а дальше часть шляхты, музыка, пушкари, местные жители и гарнизон. Пан мечник, увидев приближение торжественного шествия, вырвался из объятий жены, со слезами поздравлявшей его с именинами, и, выбежав навстречу приору, в искреннем порыве воскликнул:
— О, отче! Я не достоин!
— Достоин! Дражайший мой мечник! — торжественно молвил Кордецкий. — Защитники престола Божией Матери, Ее верные рабы пришли пожелать тебе долгих лет и всяческого благополучия. Да благословит Бог тебя, твою семью и все, что
